Не знали бы родители мои автора панегирика как облупленного, не представляли бы всего что предстоит детям их, и не будь они теми кем были, — самое бы время, гипотетически пусть, «опуститься» им за борт…В ледяную воду…Охладиться. Просохнуть. И присоединиться (подписав его) к откровению Викентия Викентьевича…
57. Приуговление.
…В 1928 году, в Мюнстере (Вестфалия), в доме тогда ещё епископа графа фон Галена, родители мои встретились со своим племянником Эмилем, сыном маминой кузины Екатерины Гельцер и Густава Маннергейма. Не виделись они 18 лет, с тех пор как в 1910 году стал он воспитанником монастырского пансиона Валь—Мон в Глион сюр Монтрё (Швейцария). От них впервые узнал он всё драматические подробности трагедии матери, с 1917 года оказавшейся в захлопнувшейся перед нею советской мышеловке. И в 1930–м году тайно, — как его отец в январе года 1924–го, — явился в Москву. Явился по глупому: о поездке в известность никого из близких и надёжных не поставив! Мать увидел только из зрительного зала — не встретился с нею из страха ей навредить. Родителей моих, нас с братом по телефонам не нашел — и не мог найти. В поисках нас забрёл в кем–то уже занятый наш дом…Ужаснулся…Растерялся…Заметался…Запаниковал… Слава Богу, в доме на тот час не оказались новые его владельцы…
Что за иностранцами в Москве «присматривают» и хвоста им вешают он наслышан был. Потому во дворе не расспрашивал никого. А ведь в доме жила семья захватившего его исполнителя Короля!). В состоянии близком к истерике возвратился в Мюнхен. Бросился оттуда в Хельсинки к отцу, с которым из–за матери конфликтовал и даже не общался Бог знает сколько времени…
Маршал увидел перед собою сломленного горем сына. И ещё… до нельзя потрясённого увиденным в Москве — а не увиденным ещё больше(!) — несчастного человека. Понял, что с Эмилем происходит нечто такое, на что немедленно должен реагировать. Но реагировать не на следствие — на причину! Причина — исчезновение племянников. На арест Фанни и Залмана Густав уже отреагировал!
Теперь он «подключил» друга — Аладара Паасонена. Люди генерала тоже быстро «нагнали» маму и отца в Харькове. Тоже, «ни на минуту не теряя, вели» до посёлке геологов в тайге. И на месте. Но нас тоже не нашли. И, как Эмиль, найти не могли: мне, пятилетнему, — перед отправкою из Даниловского «детприёмника» в «Латышский» детдом, — гиппократова падчерица Лина Соломоновна Штерн успела сменить имя. А Иосиф в 1929–м году, при «захватывании» нас, сбежал. Однако, на этот раз финны продвинулись: подтвердили бабушкин «прогноз» мотивов причин ареста родителей и создания «дела». Они оказались ни чем иным как прощальными, не иначе как инфернальными, фантомными коликами мстительного до вечных истерических припадков параноика Троцкого. Объекта, — в Сербии ещё, — случайной мгновенной, как всегда снайперски точной, маминой диагностики. Ведь не с проста же сам он измыслил и настойчиво, — годами, и где только получалось, — поддерживал чрезвычайно выгодную ему парашу о паранойи Сталина! (Диагноз которой, якобы, установлен был, в декабре 1927 года Владимиром Михайловичем Бехтеревым). Уже выметенный из–под пыльного ковра российского политического балагана, — в далеке своём, — Троцкий чрезвычайно силён и опасен пока ещё не расстрелянными кагалами своих апостолов, апологетов, последователей и фанатов–террористов. К тому же, сам он наделён редкой злопамятностью и сугубо большевистской боязнью неизбежной и скорой верёвки на шее. Не трудно его понять: днями и ночами ожидает он — патологический трус — неминуемой расплаты за годы изощрёнейших надругательств над изнасилованной им Россиею. Ведь чудом только ушел от этой вот верёвки, когда Юденич Николай Николаевич уже подошел к Питеру, когда Антон Иванович Деникин подходил к Москве…
Расплата неизбежна — в этом он прав. Но не скорая.
Сталин — любитель и мастер повременить. «Сторонник растяжения удовольствия понаблюдать над конвульсиями томительных ожиданий избранного им кандидата в подвал» (Бажанов). И милостивая верёвка Троцкого не ждёт: скорой и лёгкой смерти в петле товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, — бывший личный политкомиссар товарища Главкома Льва Давидовича Троцкого, — своему бывшему начальнику не уготовит. Смерть его должна быть мучительной и долгой…Думал ли он о том и ждал ли такого постоянно, или временами, о том можно только гадать. Но думал. Потому опасен был для своих недругов чрезвычайно. И, отец планетарного терроризма, продолжал из своих эмигрантских нетей, из иммигрантского далека целеустремлённо мстить. Маме, в том числе. Мстить за всё! За её былые попытки остановить осуществлявшееся по его команде зверское уничтожение меннонитов Украины. За стремление её за это его наказать. За московское, — вместе с Бехтеревым, — разоблачение ею детдомовской креатуры его Штерн — детоубийцы–изуверши. Озверевшей окончательно после громкого и потому скандального, по её адресу, панегирика в печати высоких употребителей её интеллигентных услуг. А за тем по выдаче ими «великой омолодительнице» мандата на безнаказанность, когда кремлёвские старцы окончательно подрастеряли потенцию мыслить. Наконец, за прозвучавшее в 1928 году в Вестфальском Мюнстере — теперь уже на весь мир — документированное в адрес его обвинение мамою в организации и личном участии в массовых ритуальных казнях христиан — немецких и голландских колонистов–лютеран.