— Вениамин никогда не требовал от меня отчета, куда я хожу, где бываю, — однажды вспылила она, — а вы хотите, чтобы я докладывала вам о каждом своем шаге.
— Зачем докладывать? Я и так все вижу, — ворчливо пробормотала в ответ Броха.
— Что вы видите? — окончательно рассердилась Эстер. — Разве я что-либо скрываю от вас? Вас, быть может, злит, что я надела новое платье? Но вы ведь помните, что Вениамин всегда был рад видеть меня хорошо одетой, в новом наряде. Так знайте же — ради одного этого я буду одеваться как можно лучше. А вы чего хотите? Чтобы я стала похожа на оборванку? Чтобы я в лохмотья обрядилась? Это вам будет приятно?
— Кому-кому, а уж мне ты глаз не запорошишь! Я-то прекрасно знаю, ради кого ты наряжаешься! И кого ты вздумала вокруг пальца обвести? Кого ты хочешь убедить, что это ради мужниной памяти ты пошла шататься с…
— С кем я шататься пошла? Договаривайте — с кем? — возмутилась Эстер. — По-вашему, я в могилу должна лечь вслед за Вениамином? Так что же — вам от этого легче станет, что ли?
В душе Эстер боролись противоречивые чувства — она готова была бежать от упреков Брохи куда глаза глядят и в то же время жалела старуху, понимая, что свекровь сама страдает, упрекая свою невестку, что делает она это против собственной воли, не в силах совладать с собою. И Эстер порой готова была, несмотря ни на что, прощать и утешать ту, которая так часто изводила ее попреками.
Эстер решила на этот раз провести поминальный вечер вдвоем с сыном. Вернувшись с колхозного двора, где провела вместе с бригадиром хлопотливый день, она перекусила и принялась за уборку. Вдове хотелось расставить и разложить на виду все, что напоминало бы о Вениамине. Она вынула из гардероба серый в полоску костюм, который муж надевал по праздникам, вынула его новые, купленные незадолго до войны ботинки и клетчатую его рубашку. Она разложила на столе все полученные ею с фронта, сложенные треугольниками мужнины письма.
Покончив с этим, Эстер переоделась в коричневую юбку и зеленую гарусную кофточку — в этом наряде она особенно нравилась Вениамину. Эстер так тщательно навела в комнате порядок, так чисто все прибрала, точно ждала, что вот-вот откроется дверь и войдет ее муж, ненадолго куда-то отлучившийся.
Она еще раз придирчиво оглядела комнату — как будто все в порядке. И тут ей бросились в глаза заглядывавшие из палисадника в окно деревья. Она вспомнила, как сажала их вместе с Вениамином вскоре после свадьбы. Тогда это были жалкие тонкие прутики, а сейчас радуют взор высокие, стройные, глубоко пустившие в землю корни деревья. Широко протянули они крепкие, покрытые снегом ветви. И весною, как и сейчас, будут стоять они в белом убранстве, но уже не в холодном наряде из пушистого снега, а в белых и кое-где чуть лиловатых подвенечных платьях, сплошь сотканных из звездочек-цветков.
«Который им годочек миновал? — как о детях, спросила себя Эстер. — Они чуть постарше моего Семы. Выстояли, значит, они в годы войны, отразили ее натиск, пережили все невзгоды, перенесли морозы и вьюги зимы, и коварные весенние заморозки, и вот знай себе цветут и цветут что ни год. А я…»
Эстер застыла у окна в раздумье. И в эту минуту ворвался в комнату ее сынок.
— Мама, тебя зовут — из папиного полка гости к бабушке приехали, — одним духом выпалил мальчик.
— Гости? Из папиного полка? — переспросила Эстер. — Почему же они к нам не зашли?
— Не знаю. Они просили и дядю Меера позвать.
— Меня и дядю Меера? Ладно, я зайду. Только вот где сейчас дядя Меер? Ну, да ничего — он, верно, заглянет сейчас. Подождем.
Эстер не торопилась. Ей хотелось побыть вдвоем с сыном. Последнее время она мало его видела — всё дела да дела. Да и вечер-то какой — поминальный! Потолковать бы с мальчиком об отце, напомнить ему о нем.
— Ты не проголодался? — спросила она ласково.
— Нет, мама, я поел уже, не хочется, — нетерпеливо ответил Семка. — Идем.
— Да ты погоди. Ведь не собираются же гости сразу уехать.
Семка хотел было вернуться к бабушке и сообщить, что мама скоро придет, но раздумал. Ему вдруг пришли на ум слова бабушки о том, что мама собирается сделать его пасынком, и он решил спросить у матери, что это означает.
«Раз бабушка недовольна, — думал он, — значит, это что-то плохое, но ведь плохого мама не может мне пожелать».
И вот, оставшись с мамой вдвоем, Семка решил обо всем ее выспросить, только не знал, с чего начать. Эстер, заметив, что мальчик чем-то встревожен, подошла к нему, обняла и прижала к себе. Согретый материнской лаской, Семка набрался храбрости и быстро, скороговоркой спросил: