сразу, чем терпела такие пытки! Держась за голову, я медленно встаю с кровати. Та скрипит, и я
что-то мычу себе под нос. Мелкими шажками я приближаюсь к двери, хватаясь за все возможные
вещи, держась за них, чтобы не упасть. У меня совсем нет сил, словно эта головная боль
высасывает из меня жизненную энергию. Толкаю дверь, но она заперта, нужно повернуть ручку.
Опершись головой о дверь, я стараюсь собрать все силы, чтобы правильно отпереть дверь, а то она
может заблокироваться, и я уже совсем не выйду отсюда. Руки, потные, соскальзывают с гладкой
поверхности. Один поворот по часовой стрелке, второй… Щелк. И кто-то протыкает мою голову
насквозь, я тихо взвизгиваю и успокаиваюсь. Толкаю дверь и выхожу из комнаты. Но впереди еще
более страшная вещь — лестница. Стоя у самого края, держась за перила, я произношу:
— Мама… — мой голос похож на шепот. Половицы скрипят, я жмурюсь, но продолжаю
идти. — Мама!
Одна ступенька. Вторая. Я шагаю так медленно, словно стараюсь научиться ходить, как в
младенчестве.
— Мама, — вновь проговариваю.
— Эмили? — я слышу её голос с кухни. Она меня услышала наконец-то. Но меня пронзает
боль — слишком громко. Сразу море звуков накатывает на меня: голос, скрип половицы, сильный
ветер за окном, чьи-то шаги.
— Мама… — Я становлюсь на следующую ступеньку, но нога подгибается. Я не
выдерживаю. Чувствую, как дерево больно вонзается мне в спину и руки, голова кружится еще
больше. Звук — он настолько громкий, что я не могу ничего слышать. Уйдите, оставьте меня
умирать! Споткнувшись, я скатываюсь кубарем по лестнице и падаю лицом на пол.
Слышу, как мама подорвалась с места и очень быстро — вероятно, бежит — приближается
ко мне. Шум. Моё лицо все зареванное, я не могу сдержать поток соленой боли.
— Эмили! — Я слышу в её голос страх. Она подбегает и трясет меня за плечи, а я хватаюсь
за голову, ничего не говорю, но, думаю, мама все понимает.
Мама помогла мне подняться и усадила возле лестницы. Что-то внутри разрасталось и
приносило мне неимоверную боль.
— Сейчас, сейчас… — шептала мама, убирая с моего лица налипшие волосы. — Они уже
едут.
Затем она принесла мне стакан воды и горстку таблеток, но мне ничуть не стало легче.
Когда за окном послышался звук сирены, я еще больше расплакалась и, кажется, потеряла
сознание, потому что кроме носилок я больше ничего не помню.
Две недели. Целых две недели я пролежала в больнице — пол февраля. И самое странное —
никто меня не посетил, кроме родных: ни Майки, ни Лондон, ни Ив. Неужели я ошиблась в этих
людях? Нет. Быть такого не может. Значит, у них есть причины.
— Ну как, тебе лучше? — спрашивает папа, который сидит рядом. Я киваю. Голова не
болит, что еще можно просить?
По коридору бегают дети… Какой ужас! Кто бы мог подумать, что в онкологическом
отделении в нашем городе может быть так много детей. Доктор задерживался.
— Привет, — говорит подбежавшая ко мне девочка. У неё большие-большие серо-зеленые
глаза. — Ты тоже болеешь? — спрашивает она.
— Да. А ты? — Девочка кивает. — Серьезно?
— Доктор сказал, что у меня девяносто процентов на то, что я поправлюсь. — Она
улыбнулась. Её золотые растрепанные волосы шевельнулись.
— А вот у меня нет шансов. — Почему-то я делюсь с этой маленькой девочкой всем.
Почему? Не знаю. — Сколько тебе лет?
— Мне восемь. А тебе?
— Семнадцать.
— Ого! — восклицает она. Затем подбегает к своим друзьям, берет у них из рук фломастеры
и бежит ко мне. Хоть мне и безумно жаль этих детей, я рада, что они могут радоваться. Им можно
рисовать на стенах специальными фломастерами, которые после смываются; у них есть
специальные наклейки на стены в палату; а еще им дают бусы — чем бусы длиннее, тем больше
шансы на поправку. У этой девочки бусы довольно длинные. — Ты похожа на принцессу из
мультика, — произнесла она. — Можно я нарисую что-нибудь? — Девочка уже приготовила
фломастеры.
— Можно, — я кисло ей улыбнулась.
Девочка нарисовала на моей щеке снежинку, немного корявенькую, но она очень мне
понравилась. А на другой щеке нарисовала солнце. Также она успела осмотреть мои украшения,
музыкальный медальон ей безумно понравился, и потому к солнцу дорисовала еще и луну.
— Поправляйся, — на прощание сказала девочка и убежала.
Еще минут через десять пришел доктор. Он извинился за то, что задержался; сегодня он
дежурный доктор, нужно было сделать обход. Я, мама и папа сели на стулья возле стола. Доктор
Фитч разложил бумаги перед собой, стал смотреть их, перебирать. Не нужно было слов, чтобы
понять этот жест, он тянул время, хотел собраться с мыслями. Затем он положил руки на стол,
глубоко вздохнул; снял свои очки и стал протирать тряпочкой, которая лежала рядом, вновь одел
их и пристально посмотрел на нас.
— В общем, как я и говорил раньше, опухоль будет прогрессировать. Звездчатые клетки
глиобластомы перешли на ствол мозга, — проговорил он и выдохнул.
— Что это значит? — спросил папа.
— Помимо нарастающей головной боли будут частые головокружения, тошнота. Через
некоторое время будет наблюдаться нарушение координации. Возможны нарушения слухового и
зрительного центра. Но самое главное — это то, из-за чего ты, Эмили, вновь пролежала здесь так
долго. Голова. Из-за увеличения размеров опухоли, боль будет просто невыносимой, и с каждым
разом она будет все сильнее, словно кто-то будет бить в бубен у тебя в разуме. — Он вновь
поправил очки.
Что ж, я ничего другого и не ожидала. Даже думала, что будет намного хуже. Но меня
волновал другой вопрос.
— Сколько еще? — твердо спросила я.
Маму передернуло от моего вопроса. Она в первый раз со мной в больнице. В прошлые
разы со мной была Кристи и один раз — папа. Она должна знать, какова реальность, даже
несмотря на её ужасную боязнь больниц. Ничего не мешало ей сидеть с отцом, когда тот был
болен, теперь пришла моя очередь.
— Не думаю, что стоит говорить об этом, — ответил доктор Фитч.
— Мне кажется, я должна знать сроки. У меня еще есть незаконченные дела.
— Понимаешь, я считаю, что надежда — это лучше, что можно было придумать в мире. Это
самое эффективное лекарство. Не стоит отнимать её у пациента. — Доктор Фитч взял бумаги и
стал их складывать в ровную стопку. — Тебе стоит верить в лучшее, Эмили.
— Всех нас ждет одно, доктор Фитч: все рано или поздно закончится. Пожалуйста, доктор,
— умоляла я.
— Эмили, не стоит, — жалобно произнесла мама.
— Нет, пусть скажет. — Папа сжал кулаки. Он тоже хотел знать.
— Пожалуйста, — повторила я. — Это моя жизнь.
Доктор снова снял очки и посмотрел куда-то вниз. Всегда тяжело выносить посмертный
приговор, верно? Он встал и подошел ко мне, положил руку на плечо и произнес:
— Не больше трех сезонов.
И вот тут меня как громом ударило. Не больше девяти месяцев. Как мало.
Мама не выдержала и разрыдалась. Папа обнял её. «Вы сильные, — думала я. — Вы
справитесь. Вы должны». А у самой сердце разрывалось на кусочки.
— Ну, что, тебе еще недельку тут побыть, чтобы мы убедились, что приступа не повторится,
и домой поедешь, — сказала медсестра. Она так приветливо улыбалась, что, на самом деле, было
очень противно. К чему это фальшивая приветливость?
— Ага, — произнесла я. И девушка ушла.
Но я не собиралась сидеть здесь просто так. Я одна, никто ко мне не приходит. И я должна
выяснить, почему. Беру рюкзак, который еще давно привезли мне родители, и собираю туда все
вещи: запихиваю, не следя аккуратно или нет, лишь бы поскорее справиться. Снимаю с себя
больничные вещи и надеваю свою одежду, привожу в порядок волосы и накидываю на плечи
сумку.
Выйдя из палаты, я подумала, что, скорее всего, в таком виде уйти отсюда мне не удастся.
Но другого способа у меня не будет. Я оббежала центральный коридор, оглядываясь по сторонам,
— не заметил ли кто меня — и направилась к запасному выходу. Там есть пожарная лестница. По
ней я спустилась вниз и уже спокойно продолжила свой путь.
Стоя у дома Лондон, я ждала, пока мне откроют. Сейчас, скорее всего, родители подруги на
работе, следовательно, здесь только она и дворецкий. Я еще раз нажала на кнопочку звонка. Дверь
открыла Лорен, но она не была похожа на себя: засаленные, сбитые в комок волосы, мешковатая
одежда и тапочки. В руках она держала платок. Когда она увидела меня на пороге, то попыталась
что-то сказать, но вместо этого высморкалась в платочек и прокашлялась. Она болеет уже так
долго, не уж то никто не может её вылечить?
— Привет, — произнесла я.
— Привет, — прохрипела подруга. — Я же просила: не нужно приходить; я в порядке.
— Да я вижу, — смотря на ботинки, ответила я. Интересно, она слышит сарказм у меня в
голосе?
— Прости, но я не могу тебя пригласить, вдруг заражу тебя. — Её голос был такой усталый
и грустный.
Я кивнула. Нет, ей не до моих проблем, по крайней мере, сейчас. Я не винила Лорен за то,
что она не может мне помочь; у каждого человека могут быть сложности в жизни, и сейчас такие
трудные времена у нас обеих.
— Угу, — произнесла я. — Мне просто хотелось тебя увидеть. Выздоравливай. — И,
отвернувшись, я зашагала прочь. Лондон тихонько захлопнула дверь.
Еще один дом. Я стучусь в надежде, что хоть здесь мне поднимут настроение. Черт возьми,
выслушайте меня хоть кто-нибудь! Но нет.
— Майки болеет, — твердо сказала Фелиция, как только увидела меня на пороге. У неё в