глазах было что-то такое… Не знаю, как объяснить. Словно она снова хочет меня за что-то
отчитать.
— Ты врешь. — Я нахмурилась.
— Зачем мне лгать? — Она удивилась. — От тебя не было вестей две недели, и тут ты
заявляешься, как ни в чем не бывало. Откуда тебе знать, правду я говорю или нет?
— От Майки тоже не было вестей, — упрямилась я.
— Я тебе говорю: болеет он! — грубо ответила Фо.
— Можно мне с ним поговорить? — Настаиваю.
— Пожалуйста, только учти, он спит. — Девушка отошла в сторону, уступая мне дорогу.
Я поднялась на второй этаж и повернула налево. Первая комната справа. Я стучусь. Тихо.
Тогда приоткрываю дверь и тихонько захожу в комнату. Майки лежит на кровати, закутавшись в
одело. Его грудь тихонько приподнимается и опускается, он сопит. На столе стоит стакан с водой,
еда и упаковки лекарств. Нет, Фо не лгала, он правда болеет. Тогда ясно, почему он тоже не мог
навестить меня…
— Убедилась? — спросила брюнетка, когда я закрыла за собой дверь. Я кивнула. — Тогда
можешь идти. — И я молча стала спускаться вниз.
Домой мне нельзя идти, пока нельзя. Шагая по улице, где люди даже не замечали меня, мне
становилось еще более одиноко. Я пинала ногами камушки, которые попадались мне на пути, от
чего мои кеды еще больше пачкались — недавно был дождь, и на улице ужасная грязь.
Доктор сказал, что из-за того, что опухоль поразила правое полушарие, у меня могут быть
проблемы с общением, да с самим социумом в целом. Я только начала привыкать к людям, и вот
они снова покидают меня. Лондон, Майки… Они не виноваты, но это мысль все равно не радует
меня.
Зайдя в телефонную будку, я облокотилась об ее стенки и села. Положив голову на колени и
обхватив их руками, я старалась не расплакаться. Не стоит, Эмили, ты чего. Вот выздоровеют они
и помогут мне, как бы плохо мне не было сейчас. Стоит всего немного потерпеть. Я стала искать
монетки в карманах и нашла несколько центов, вставила их и набрала знакомый номер.
— Абонент не отвечает, — говорит оператор, — продолжать набирать?
— Да.
Гудки, гудки, гудки. Снова те же слова, и я снова отвечаю «Да». На четвертый раз кто-то
снимает трубку.
— Ив! — восклицаю я. — Ив, как же я соскучилась.
— Извините, но у телефона не Ив, а её мама, — звучит женский голос.
— Что? — Я в смятении. — Это Эмили, её подруга.
— А-а-а, Эмили, добрый день, — произносит мама Ив.
— Здравствуйте, а можно позвать Ив?
— Эмили… — Она вздыхает, и это слышно в трубке. — Мы в больнице.
— Что?! — Меня словно ударяют в самое сердце.
— Все плохо, Эмили. Приходи, пока еще есть время.
— Я уже в пути, — выкрикиваю.
Вылетаю из кабинки, неся в руке рюкзак, и очень быстро, как никогда, бегу на остановку.
«Слишком долго, — думаю я, когда увидела расписание». Выбегаю к краю тротуара и начинаю
голосовать, авось подвезет кто-то. И я не ошиблась. Рядом со мной остановилась машина, в
которой находился мужчина средних лет и еще один — пожилой. Вероятно, это отец и сын.
— Можете меня до городской больницы довезти? — Мужчины переглядываются между
собой. — Пожалуйста, мне очень срочно нужно туда попасть, моя подруга умирает! — Пожилой
что-то сказал своему сыну, и тот открыл дверь.
— Присаживайся. Мы постараемся поскорее туда попасть, — сказал водитель.
— Спасибо, огромное спасибо! — Закидываю рюкзак внутрь и сама залезаю на задние
сидения. Хорошо, что есть еще добрые люди на свете.
Я спешу, Ив. Дождись меня, пожалуйста.
Двадцать восемь
Говорят, что когда человек на грани, когда у него остаются последние минуты жизни, перед
его глазами проносится вся его жизнь. Я думаю, что это возможно. В моей голове проносятся
тысячи образов — воспоминаний о прошлом, но я еще не умираю, хотя чувствую, как внутри
груди что-то с огромной силой давит на меня. Смерть близко, но не моя, наверное, поэтому-то
меня и мучают все эти отрывки из жизни.
Вспоминая о прошлом, я думаю о Томе. В детстве он частенько играл со мной и Кристи,
постоянно проявлял заботу и любовь. Но так как я была младше Кристи, забавы брата радовали
меня больше. Мне кажется, Том и любил меня больше, хотя у него с Кристи было много общего,
ведь у них всего лишь в три года разница; у меня с Кристи — четыре, а с Томом — семь.
Уткнувшись лбом в стекло, я все вспоминала. Мы с братом постоянно играли в прятки и салочки, а
с Кристи мы любили читать различные книги. Том учил меня кататься на велосипеде и приводил
домой, когда я разбивала коленки. Помню, он доставал из аптечки зеленку и неуклюже пытался её
открыть, а открыв, запачкал руки; дуя на мои ранки и приговаривая детские скороговорки, он
аккуратно мазал мои коленки, а я морщилась и взвизгивала от боли. Тогда приходила Кристи,
садилась рядом и говорила успокаивающие слова, стирая с моих щек слезы. И в конце они оба
обнимали меня.
Затем это воспоминание сменяется следующим: папа, схватив меня под мышки, поднимает
вверх в воздух, подбрасывает, и на мгновение мне кажется, что я лечу, расставив руки в стороны;
сильные руки отца вновь ловят меня, и, прижимая к своей груди, он начинает щекотать меня. Мне
пять, и я безумно смеюсь от счастья.
О, я запомнила, как в первый раз пошла в школу, как за одну руку меня держал отец, а за
другую — мать; впереди шли старшие в семье дети, и я, безусловно, знаю, как родители были
горды своими отпрысками. Помню прощальные речи, когда Том и Кристи заканчивали школу.
Тому как прилежному ученику и капитану футбольной команды была представлена возможность
сказать речь за всех. Мне было одиннадцать, и я тогда еще не понимала всю глубину его слов. А
вот заключительная речь Кристи меня очень тронула, сама же сестра расплакалась, читая её; а еще
она плакала, прощаясь с учителями и своими друзьями; родители тоже не смогли сдержать эмоций,
а мы с Томом, улыбаясь, смотрели на всю эту картину. В то лето, когда мне было четырнадцать,
брат был еще жив. Но к концу июля… Одним словом, наша счастливая жизнь была закончена. И я
осталась одна.
Помню, как некогда черные волосы отца покрылись легкими перышками седины, хотя ему
всего-то было сорок семь лет — в самом расцвете сил. А глаза матери покрылись прозрачной
пеленой боли, лицо — глубокими морщинами. И порой её состояние напоминало кататонический
приступ: глаза становились круглыми то ли от испуга, то ли от горя, лицо было бесстрастным, и
она, не двигаясь, смотрела в одну точку — настолько могла обезуметь от горя. Иногда же она была
похожа на сумасшедшую женщину: постоянно что-то нашептывала себе, смотрела часами на
фотографии Тома, проговаривая эпитафию снова и снова, снедаемая внутренней болью и
поглощенная ею настолько сильно, что совершенно не замечала никого и ничего вокруг себя,
сколько бы я ни пыталась привести её в чувства. Хотя нет, она была больше похожа на слишком
молодую старушку в сорок пять лет; и где-то в боку, чуть-чуть левее виска, у неё тоже легонько
прокрадывалась седина.
И только осознание собственной вины по отношению ко мне, понимание, что это их
ошибка, привели родителей в чувства. Хотя это не их вина — не напрямую, но отчасти.
В груди все неприятно кололо от нахлынувших под конец воспоминаний. Мне, если честно,
захотелось немного поныть, выплеснуть эмоции, но я подумала, что это еще не самое худшее —
впереди ждут еще более сильные испытания. Да и к тому же, вряд ли те добрые люди, которые
согласились подвезти меня до центрального мемориала, смогли бы меня понять. Моё сердце вновь
упало, когда я вспомнила об Ив.
— Думаешь, жизнь специально преподносит тебе испытания, да? — мысленно я спросила
сама себя.
— О нет, жизнь и есть испытание, — ответил мой внутренний голос.
А теперь мои родители, которые кое-как оправились от потери после стольких лет горя,
(Мама стала вновь улыбаться. И от неё снова приятно веяло запахом мускуса и ванили — её
любимыми духами. А руки её так сладко пахли свежей выпечкой. Папа же вновь устроился на
работу и постоянно хлопотал по дому, ища, что же можно еще починить или же отремонтировать.)
снова должны столкнуться с тем же горем — с горечью потери.
Мне казалось, что в раздумьях я провела много времени, но, на самом деле, нет — мысли
очень быстро сменяли друг друга, хотя, в действительности, мне показалось, что я тону в
бесконечности. Но те двое, сын и отец, не тревожили меня до самой остановки, видимо, заметили
на моем лице бесстрастное выражение. И вот я стою перед мемориалом, откуда сбежала сегодня
утром. Черт возьми! Если бы я знала, что Ив находится совсем рядом, я бы, безусловно, пришла бы
её навестить сразу же. Какая ирония.
Больница состоит из нескольких корпусов — я сбежала из центрального. Но Ив, вероятно,
лежит в отделении для безнадежно больных, доживающих свой век и вот-вот собирающихся
отойти в мир иной. Иными словами — хоспис. Стоп! О чем я думаю?! Ив не умрет, нет, ни за что!
Я же дала себе слово опередить подругу!
С жутким сердцебиением я направилась к правому корпусу. Интересно, поймают ли меня,
если узнают во мне сбежавшую пациентку? Хотя навряд ли. Ведь я и так в скором времени должна
была быть выписана.
— Здравствуйте, я к Ив Одэйр. В какую палату мне пройти? — спросила я у регистратора,
немного замявшись у стойки.
— Добрый вечер. А кем вы, собственно, ей приходитесь? — ответила молодая девушка.
— Близкая подруга.
— Хорошо, палата 213. Поспешите, время посещения на исходе! — предупредила она.