приговаривать, что-то успокаивающее, а затем спросила:
— Что случилось, Лорен?
Сквозь всхлипы и заплаканный голос сложно было разобрать что-то, но я поняла.
— Трент. Он уехал учиться в Германию. Так велели ему родители, — сказала она.
— Ну и что же? Это же прекрасно, у него впереди хорошее будущее будет, а вы можете по
скайпу общаться, — проговорила я.
Тогда Лондон начала мотать головой и лепетать «Нет, нет, нет». И еще один мощный
всхлип, а после она сказала то, что повергло меня в парализующий шок.
— Я беременна.
Тридцать два
Я и Майки сидели на кухне. Наверху, в моей комнате, уснула Лондон после долгих
рыданий, никто не мог успокоить её, — ни Кристи, ни Мама, ни даже сама я — пока папа ни
принес мои пилюли со снотворным и ни заставил её выпить их. Я никак не могла успокоиться, как
же это её, дурёху, угораздило так вляпаться? Мешая чай ложечкой, я нервно звякала ею о кружку,
даже не обращая внимания на это, — так сильно увлеклась собственными мыслями — а вот Майки
заметил это и скривился.
— Эмили, я так облажалась.
— Всё будет хорошо, всё наладится, успокойся, — говорю я.
— Он уехал! А я беременна! Какого черта все наладится?! — Голос Лондон звучит
жалостливо, даже несмотря на то, что фраза сама по себе довольно гневная.
А затем истерика её совсем накрывает, и я не могу обойтись без чьей-то помощи. Майки
ждал внизу, потому я спустилась к нему, давая шанс остальным членам семьи успокоить
девушку. У них это бы точно лучше получилось.
Ещё минута. И ещё. Один малюсенький кусочек сахара уже давно растворился в кружке, но
я все равно продолжала настойчиво его размешивать. Меня волновало сразу несколько вопросов.
Во-первых, это, конечно же, какой у неё срок и оставит ли она ребенка. А во-вторых, это Трент.
Рассказала ли она ему? Если нет, то почему, а если да, то по какой причине он уехал, ведь я бы на
его месте, узнав такое, совсем бы об учебе не думала. Я считала, что Трент относительно
порядочный парень, по крайней мере, с моральными качествами у него все в порядке. И, в-третьих,
знают ли её родители? Пожалуй, это единственные люди, чью реакцию предугадать я не могу.
С каждым новым мгновением звон ложки отдавался мне все ярче в голове. Нет, только не
сейчас! Мало того что у меня и так из-за всех этих мыслей голова болит, так не хватало еще
чертово приступа. Майки внимательно наблюдал за мной, словно бы оценивал мою
изменяющуюся реакцию.
— Знаешь, — он пожал плечами, — я думаю, что всё к этому и шло с самого начала. Этого
и следовало ожидать.
Я кивнула. Он прав. Это было предопределено — они вместе как два пламени, как искры,
как молнии, которые сразу же вспыхивают неистовым огнём. Их страсть ни к чему хорошему не
привела бы. А уж неосторожность… Что толк теперь разглагольствовать об этом?
Потерев виски пальцами, я вновь принялась за свой уже остывший чай.
— Ты в порядке? Голова разболелась? — разволновался парень. — Где у вас аптечка?
— Да всё в порядке, — внезапно звонко засмеялась я после того, как была удивлена его
реакцией, — просто мысли покоя не дают.
Сегодня была одна из самых обеспокоенных ночей. Пожалуй, если бы я составляла список
таких вот ночей, то эта ночь стояла бы где-то в начале. Мысли пугали. Мысли копались во мне.
Мысли не давали мне уснуть. Почему всегда то, что больше всего волнует нас, что днем мы
пытаемся забыть, с чем справиться, всегда всплывает в разуме по ночам? Если бы можно было не
думать об этом, забыть или вовсе стереть, то было бы прекрасно, но никак не выходит.
Майки остался на ночь. Он спал у подножья дивана, на матраце, который папа принес
откуда-то, охраняя мой сон, ведь я спала на диване — моя кровать уже была занята. За всю ночь
мы не обмолвились ни словом, только слушали неровное дыхание друг друга, как оно сбивалось и
как выравнивалось — явный признак волнения.
Я слышала, как папа тихо спускался по ступенькам. Его походка никогда не была такой
мягкой, можно было лишь гадать, от чего же это, но думаю, это всё из-за изнеможения. Кристи
постоянно бродила по дому туда-сюда, то заглядывая на кухню и прихватывая с собой новый
полный кофейник, то заглядывая в мою комнату, то просто бродила без цели от угла к углу. Всех
нас волновало поведение Лондон, и все хотели бы знать подробности, хотели бы знать о том, как
она дальше поступит. Моя мама спала с ней наверху, потому что она понимала отчасти её чувства.
Да и к тому же, она мать, она знает, как быть в такой ситуации, знает, как успокоить ребенка, какие
слова нужно подобрать.
Всё не могли дождаться утра, которое принесет с собой облегчение и скроет печальный
след ночи.
Часов в десять утра я позвонила семье Одэйров, чтобы узнать, как у них дела. Разговоры с
ними после смерти Ив мне всегда казались жутко длинными, но одновременно и короткими. Мы
могли висеть на телефоне целый час, а сказать за это время всего-ничего. Но это не было
признаком, что всё плохо, наоборот, это значило, что мы понимаем друг друга. Молчание было
знаком сочувствия. Не знаю зачем, но каждый раз я старалась говорить радостным,
жизнерадостным голосом, я рассказывала им о том, что случилось, или просто немного лгала,
фантазировала, чтобы порадовать их, я постоянно произносила, что должна сиять также ярко, как
Ив, ведь это был её завет.
Я, мама, Кристи, Майки, папа и кроль позавтракали. Только мы, люди, съели немного
шоколадного торта, чтобы поднять настроение, а кролику были выдан корм. После завтрака Майки
извинился и поспешил отлучиться по семейным делам. А Лондон спала до самого вечера, хотя,
быть может, и не спала вовсе, а лишь притворялась. Но тот самый промежуток времени, пока мы
ждали её пробуждения, был мучителен.
И я решила взять всё в свои руки.
— Вставай! — произнесла я и бросила в подругу подушкой.
Лондон повертелась в кровати и, накинув на голову одеяло, отмахнулась. Что ж, раз она не
хочет по-хорошему, то будет по-плохому. Я запрыгиваю на кровать и пытаюсь расшевелить
подругу, вытаскиваю из-под неё одеяло, расталкиваю, стараюсь столкнуть с кровати, но та лишь
ещё больше сжимается в комок. Она сжимается и начинает вновь еле слышно рыдать. И тут я
понимаю, какая же я дура.
— Лондон, — произношу.
Она не отвечает. Тогда я ложусь рядом с ней и обвиваю её тело руками. Вот так просто.
Чувствую, как её трясет от рыданий. Но я не могу ничего сделать.
Я вспоминаю, что почти всегда она меня успокаивала. В первые месяцы после того, как я
узнала о болезни. Когда я заходилась в истериках. Когда меня избила Стейси. И когда меня чуть не
изнасиловал Брэд. Всегда. Почему я ни разу не могла её утешить? Почему я не могу подобрать
слов сейчас?
Лондон плакала, а я все ждала, пока она успокоится. Я не знала, как выразить ей своё
сожаление.
Как она будет жизнь без меня? Нет, не так. Как я буду жить без неё там, в пустоте? Или,
быть может, где-то ещё, куда после смерти попадают души людей, если они и попадают, конечно.
Я не могу представить свою жизнь, свою смерть без неё, без Майки, без моей семьи. Потому,
порывшись у себя в воспоминаниях, я нахожу, пожалуй, единственные правильные слова:
— Я, правда, не хочу тебя терять. — Эти слова Лорен говорила мне всегда, когда я начинала
заводить разговор о своей кончине. Она всегда их мне произносила.
— Я, правда, не хочу тебя терять… — эхом отозвалась Лондон.
Она развернулась ко мне лицом и стала рассматривать мои черты. У подруги такие
несчастные глаза. Заплаканные, красные, опухшие. Я её не узнаю. И дело даже не в том, что она
расплакалась, что она снова не накрашена и что она оказалась беременна. А, скорее, в том, что та
весёлая Лондон, всегда подбадривающая меня, испарилась. Исчезла та девушка со скептическим
взглядом на жизнь «Любви нет», которая вечно повторяла фразу «Смотри не влюбись» и смеялась
чувствам в лицо. Пропала. Ушла. Умерла. И всё это из-за того, что она полюбила ещё раз,
открылась Тренту.
Все мы кажемся сильными, пока не находим человека, который делает нас слабыми.
Хотя нет, не совсем так. Мы сильные, пока с нами те, кто нас поддерживает: друзья,
родные, любимые люди. Но как только кто-нибудь из них нас покидает, мы становимся настолько
слабыми, что вряд ли можем устоять на ногах под давлением всех чувств, внезапно обрушившихся
на нас. Мы слабеем из-за того, что доверяемся.
А слабость — это не всегда хорошо. Она даёт свои собственные производные:
нерешительность, трусость, робость, заниженное самомнение. А ведь все наши беды из-за
собственной слабости. Я понимаю это, как никто другой, ведь я слаба; я боюсь признаться Майки
во всём, боюсь, что он уйдет, боюсь разбить его свои признанием, боюсь причинить ему такую
сильную боль, что он не выдержит. Да и я сама не вынесу. Мне будет больнее во много тысяч раз.
Но Лондон — это совершенно другое. Её слабость — это страх потерять меня, который, к
сожалению, неизбежен.
— Расскажи мне, как такое произошло, — прошу я.
— Я не знаю. Болела гриппом и ничего не замечала, то спихивала всё на лекарства, то
совсем забывала. Затем поняла, что у меня довольно долгая задержка. Купила тест и… — Она
замолкла, сглатывая слюну. Её голос сорвался. Как же её тяжело говорить об этом.
— И? — подытожила я.
— Положительно. Он показал положительный результат. Я долго не верила, приходила в