себя, старалась собраться с силами. И я хотела бы рассказать об этом Тренту, но он… сообщил мне
о том, что уезжает, возможно, навсегда. И я просто не смогла. А затем я поплелась куда-то, и через
время оказалась у твоего порога.
— Ясно. — Только и смогла выдавить я. Больше ничего. Как мне реагировать на всё это?
Мы выдохнули. Вместе. Одновременно.
— И что будем делать? — спросила я.
— Мы? — удивилась она.
— Да, мы. — Мы — семья. Я, она — мы как составляющие этой семьи. Конечно же, «мы», а
не просто «она». Лорен не останется одна.
— Я не знаю. — Лондон закрыла лицо ладонями.
— А срок ты уже знаешь?
— Нет. Я ничегошеньки не знаю.
— Значит, больница.
— Больница, — вторила она.
И мы обе поняли всё. Завтра мы пойдем в больницу. Вместе.
Я попыталась растормошить подругу, привести в чувства, и думаю, что хотя бы немного, но
вышло. Для начала мы спустились вниз, где я заставила Лондон съесть хотя бы пару кусочков
омлета, чтобы у неё были силы. А затем сели у телевизора у меня в комнате, чтобы поболтать.
Когда Лондон наконец-то начала улыбаться, я поняла — теперь всё хорошо. Она была чертовски
умилена кроликом, что подарил мне Майки. И пока она рассматривала животное, сидящее в клетке
на моем письменном столе, я решила, как бы невзначай, спросить то, что меня гложило весь день:
— Лондон, — пауза, — ты уже решила, что будешь делать с ребенком?
— Не знаю. Это сложно. Я не хочу портить себе жизнь, Эм.
Я поняла. Она не собирается его оставлять. Если будет возможность, если ещё не поздно, то
она сделает аборт. В любой другой ситуации я бы, наверное, поняла её, но не сейчас. Как она
может думать об убийстве чей-то жизни, даже ещё не сформировавшейся, ещё не появившейся на
свет, пока её подруга, наоборот, теряет ту самую жизнь? Как бы я хотела родиться заново.
Здоровой. Как бы я хотела прожить полноценную жизнь и не быть обрывком чьих-то
воспоминаний. Но я так и буду осколками воспоминаний людей. Я буду осколком в их памяти.
И я злюсь. Я чертовски злюсь на неё за то, что она хочет отнять жизнь у своего ребёнка.
Хватаю подушку, которая была у меня под боком, и со всей силы швыряю её в Лондон.
— Эй, ты чего? — возмущается она.
А я хватаю другую подушку, подбегаю к подруге и начинаю колотить её. Сильнее, сильнее.
Пойми же, как мне больно! Пойми же, что я не хочу, чтобы ты убивала его! Но, видимо, Лондон
принимает это за ещё одну непонятную мою забаву, она тоже подхватывает подушку с пола и
начинает отбивать мои удары. Она смеется. А мне настолько больно, что хочется плакать. Почему
она не замечает, как я мысленно подаю ей сигналы ? Не убивай его! Не убивай своего ребенка!
Когда мы запыхались, то сели на пол. Мне стало легче. Злость вновь отступила куда-то
вдаль — я выместила свои чувства в ударах. Иногда я не могу разобраться в себе, точнее в своих
эмоциях. Они словно накатывают откуда-то на меня, внезапно, скачкообразно, словно вспышки на
солнце. Сейчас я могу быть спокойной, но в следующую секунду могу рвать и метать со злости,
еще через секунду уже могу рыдать белугой, а еще через две буду заходиться в безудержном
смехе. Что это? Почему весь калейдоскоп эмоций может показаться всего за какие-то несколько
мгновений?
Лондон прикасается к медальону, что весит у меня на шее. Открывает — а оттуда в воздух
устремляется музыка. Это мелодия напоминает мне о Майки. Почему? Не знаю. Просто всегда,
когда она звучит, у меня в голове вспыхивает его образ.
— Удивительная вещь, — произносит Лорен. А затем добавляет: — Расскажи, что
произошло за тот промежуток твоей жизни, из которого я выпала?
Рассказать? Что мне ей рассказать? Память словно рассыпается, она не дает мне ухватиться
за любое воспоминание — вот такая вот беда. Не могу сконцентрироваться. Теряюсь. Я слишком
много волнуюсь. Слишком много думаю. Я кривлюсь.
— Просто расскажи.
И я рассказываю всё, что произошло, в основном, правда, плохие моменты. Но, как ни
странно, не роняю ни единой слезы. Лондон выдыхает: «Прости, что меня не было рядом». Я лишь
киваю.
Атмосфера немного накаляет, и я решаюсь её разбавить чем-нибудь. А затем мне в голову
приходит замечательная идея.
— Держи. — И я протягиваю подруге второй фломастер.
— Чего?
Я встала у стены и жестом показала, чтобы Лондон нашла и себе свободный, чистый кусок
стены, не исписанный моими ненормальными фразами или желаниями. Я слишком люблю
записывать на стене всё, что чувствую. Но Лондон к этому привыкла, она видела несколько из них,
но она не видела мой список. Забавно, знаю.
На стенах громоздилось несколько новых фраз настолько тяжелых, что я не знаю, как
только кусок камня может их выдержать. «Не умирай, не сегодня». «В последний день февраля Ив
не стало». «Пусть она живет ещё много, много лет». «Зима забрала её с собой». «Привет,
душитель-март». Последняя была намеком на мои чувства после смерти Ив, ведь первые дни марта
петлёй весели на моей шее — настолько мне было тяжело смириться с её смертью.
— Пиши на стене всё, что ты делала в своей жизни. Безумные поступки. Совершенно
ненормальные, — твержу я. — А затем мы сравним наши списки.
— Ока-а-а-й, — протягивает она и начинает что-то чертить.
Я тоже вывожу буквы. Интересно, а когда я умру, мама с папой перекрасят стены? А какая
у них будет реакция на всё, что здесь написано? Ещё слово. Ещё один поступок. Ещё один
вычеркнутый пункт списка.
— У меня всё, — произносит подруга.
— Сейчас, — твержу я и стараюсь вспомнить еще моменты своей жизни.
Когда мы закончили, то всё должно было распределяться таким образом: она говорит свой
один поступок и поясняет его, затем говорю я.
— Пожалуй, самое безумное в моей жизни, — говорит Лондон, — это беременность.
И мы почему-то смеемся. Но почему? Что здесь смешного? Это, скорее, неожиданно, чем
безумно. Хотя, может быть, одно другому сродни.
— Прыгала с моста на тарзанке, — говорю я.
— Что? — удивляется Лондон. — Когда успела?!
— Майки подтолкнул.
И мы вновь смеемся. Мы словно подхватили какую-то пушинку смеха. Ещё один поступок
от Лондон, один от меня, и мы уже почти что катаемся по полу со смеху из-за ситуаций, при
которых они происходили. Так и продолжалось, пока по крупице, по кусочку я не выложила ей
все, что произошло со мной с тех пор, когда я решила, что буду наслаждаться жизнью, пока есть
возможность, а Лондон — то, что произошло с ней за всё время. Конечно, у Лондон список
оказался чуток больше, но она была крайне удивлена, что я почти что догнала её по количеству
безумий за такое короткое время. Ну, когда тебе остается жить не очень много, и не такое
устроишь, да?
Пусть я и чувствую, что во мне что-то не так, но мне, если честно, не кажется, что я
умираю. Просто словно кто-то включает и выключает некоторые кнопки, отвечающие за тошноту,
головную боль и эмоции, у меня в голове. А, быть может, мне теперь не кажется, что я умираю?
Быть может, я настолько почувствовала вкус жизни, что смерть отступила на задний план? А
может, это просто небольшое затишье перед большой бурей.
— Так значит, вы это сделали. И как он, твой первый раз? — поинтересовалась Лондон.
Я пожала плечами.
— Мне показалось, что я влюблена в него. А может, и не показалось.
— Ты его любишь? Говори прямо, ведь мне интересно! — Да, вот она, бесстыжая Лондон,
которая ставит свои интересы превыше других. Она снова начала проявляться в этой грустной
девушке.
Но я ушла от ответа, сказав, что очень уж устала за весь день. А завтра нам еще в больницу
ехать. Нужно как следует выспаться.
Люблю ли я его? Не знаю. Слишком рано судить о чем-то подобном. Но одно я знаю точно,
мои чувства к Майки — это не просто привязанность и, скорее всего, даже не просто
влюбленность. Это что-то более глубокое и сильное.
Мне снился ребёнок — милый малыш с золотистыми кудрями и глазами точь-в-точь как у
Лорен. Всё его личико было усыпано медными веснушками. Кожа молочно-белая. Пухленькие
розовые щечки. Я держала её на руках и поднимала выше к небу, играясь. Девочка заливалась
звонким смехом, она пускала слюнки, которые я постоянно подтирала слюнявчиков, посасывала
свои пальчики, затем переходила на мои пальцы. Девочке безумно нравились мои волосы, потому
она постоянно накручивала их себе на маленькую ручку с крошечными пальчиками; мне было
больно, когда она со всей силы дергала пряди, но я не подавала виду, а лишь ещё больше
улыбалась.
Когда я проснулась, то у меня в груди щемило ещё больше.
Джеральд вызвался нас довезти до больницы: меня, Лондон и мою маму. Совершенно
недавно он смог накопить нужную сумму денег и купить наконец-то себе личный транспорт, а то
старый конфисковали, теперь проблем с поездкой из дома в университет совершенно не было, и
такое путешествие выходило почти в два раза короче, чем на поезде, электричке или же автобусе.
Хоть маме и на работу сегодня, она все-таки поехала с нами, сказав, что прекрасно успеет
вовремя. Папа уже ни свет ни заря ушел на работу. А вот Кристи дома, и она ждет нас с новостями.
— Лондон… — заныла я, когда мы подъехали к больнице. — Прости меня. Можно я… я
посижу здесь, в машине, на улице?
— Но почему?
— Я не могу зайти в здание, там всё пахнет ею, — пояснила я.
И правда, Ив слишком долго пролежала в больнице. Совсем скоро, ближе к своей кончине,
она совершенно пропахла ею: простынями, лекарствами, едой. И теперь этот запах у меня всегда