Помоги мне исполнить мечты (СИ)

чего ожидать. — Так значит, Майки не был таким всегда? Боги, каким же он был до того, как его

ударила болезнь? — И-и-и… таблетки кончаются.

— Пройдемся до аптеки? — спрашиваю я, вскакивая со ступенек, но Патрик хватает меня за

руку и указывает жестом сесть на место.

— Не смысла — без рецепта не продадут, — говорит он.

— Но как же вы тогда? — Недоумеваю.

Патрик улыбается, впервые за сегодня, и звонко произносит:

— Крадём. — Подмигивает.

Мне хотелось было переспросить «Чего? Крадете?», но я промолчала, ведь понимала, что

иного выхода нет. Мне вспомнился эпизод моей жизни, когда я стала невольным соучастником

такой вот кражи таблеток. И я вспомнила то, о чем мне рассказывала брюнетка.

— Патрик… — замялась. — Патрик, скажи, а могут ли какие-нибудь травмирующие

события спровоцировать ещё один круг маниакально-депрессивных фаз? — наконец-то спрашиваю

я.

— Да. — Теперь он с интересом смотрит на меня. — Знаешь, мне, конечно, абсолютно

плевать, что Фелиция хотела сказать мне в той комнате, но, я думаю, если это «что-то серьезное»

относится к Майки, то ему сообщить должна именно ты.

Я киваю. Он прав. В первый раз в жизни я наконец-то поняла, что сама должна отвечать за

свои поступки. А в данной ситуации — я сама должна рассказать всё Майки и сама должна

взглянуть на него, когда он всё узнает.

Я достаю из кармана свернутый лист и, прежде чем развернуть его, поглаживаю его, держа

между ладоней.

— Мне Фо как-то рассказывала, что он хотел вскрыться. — Патрик кивает и произносит

что-то вроде «Было дело». — А из-за чего?

— Ну, это долгая история. Это была одна из самых первых фаз расстройства, и вроде бы

они должны были восприниматься намного легче, чем сейчас, но нет. Мы ведь тогда были совсем

не готовы к такому. — Пауза. — И это было подобно грому: вот он сейчас вроде бы абсолютно

нормальный, но минута — и он уже лежит в кровати, ничем и никем не интересующийся. И чем

больше мы к нему приставали с тем, чтобы он встал, чтобы он вышел на улицу — тем хуже

становилось. И любая плохая новость воспринималась им острее.

— Новость? — переспросила я.

— Знаешь, а ведь это Майки сказал сестре, чтобы она рассказала тебе всё, если с ним ещё

раз повторится подобное, чтобы ты не волновалась.

— Не уходи от темы, Патрик! — возразила я.

— Не знаю, с чего он так решил, — всё равно продолжает парень. — Может, думал, что ты

спокойно воспримешь эту новость, а может, он был бы не против раннего тобой сердца, если ты

испугаешься. Но в прошлый раз та девочка испугалась, и всё закончилось попыткой самоубийства.

— Патрик, ты так прозаичен… — иронично произношу я.

Я последний раз протираю бумажечку ладонями, подношу к губам, дышу на неё, словно бы

надеясь заговорить «Там нет ничего серьезного, там всё хорошо», — Патрик всё это время

внимательно следит за моими действиями и не произносит ни слова — и наконец-то разворачиваю.

Подавая парню листочек и кисло улыбаясь, я проговариваю: «Как думаешь, Майки будет не

против, если мы разобьем сердца друг другу?». Патрик непонимающе смотрит на меня, но берет из

моих рук бумажку; он читает всё очень тщательно и внимательно, а когда поднимает на меня глаза,

полные ужаса и сожаления, то встречается с моей страдальческой улыбкой и чертовыми

предательскими слезами, которые словно бы застыли на моих щеках.

— Как думаешь? — вновь повторяю я.

— Эмили…

И Патрик обнимает меня, чтобы поддержать. Он постоянно что-то повторяет, но слова

отдаются гулким эхом. Я лишь четко могу расслышать одно «Мне так жаль». Да, Патрик, мне тоже

очень жаль.

Я ухожу из их дома ещё больше разбитая, чем когда я покидала больницу. На улице

глубокая ночь, но это не мешает мне бродить между улицами, чтобы собраться с мыслями. Во-

первых, пора прекратить мне жалеть себя. Во-вторых, плохо бывает не только мне, но и другим —

Майки отличный пример. Планета не крутится вокруг одной меня, не так ли? В-третьих, я должна

что-то сделать ради другого, а не думать сама о себе, я должна как-нибудь да помочь Майки.

Я слышу звук железнодорожного светофора, который извещает о приближении транспорта.

«Тум-тум-тум», — звучит в ушах. Огромное око мигает красным цветом, а все переезды

заблокированы шлагбаумом. И когда поезд проносится мимо меня, я срываюсь с места и бегу

вдоль тротуара, стараясь обогнать столь быстрый транспорт. Шум железных колес и писк

светофора заглушает всё на свете для всех и вся, но только не для меня — я слышу, как я кричу во

все горло, продолжая бежать рядом с поездом.

Я не каменная. И не робот. Я — человек, и я тоже умею чувствовать. Так что пошло оно всё

к черту! Мне больно — так пусть эта боль выйдет.

И я продолжаю нестись и кричать во всю глотку, пока поезд не обгоняет меня и полностью

не скрывается из виду.

Сорок один

У моего дома стоит полицейская машина. Я могла бы с легкостью развернуться и убежать,

чтобы не попадаться фараонам на глаза, но я понимала, что иного выхода нет — нужно во всем

признаться, а там будь, что будет.

Они сидели на кухне и, на первый взгляд, любезно беседовали с моими родителями. Пили

чай и ели печенье. Как мило. Когда я вошла на кухню, все пять пар глаз обратились ко мне; в них

не было ничего такого, за что я могла бы уцепиться, будь то гнев или презрение. Обычные люди с

обычными эмоциями.

— Приятного чаепития, — произнесла я и направилась к шкафу, чтобы взять свою кружку.

Если до того момента, как я зашла в комнату, здесь были какие-то разговоры, хоть,

возможно, и фальшивые, то сейчас невидимой завесой нависла тяжелая и всепоглощающая

тишина. Лишь в воздухе звучали звуки стукающейся об тумбы кружки, скрип ручки чайника, звон

чайной ложечки — звуки, которые создавала я.

Подвинув стул к свободному месту за столом, я поставила кружку и блюдечко с угощением

рядом с собой и присела. Спокойная и холодная, как лед.

— Здравствуйте, — выдала я двум полицейским, мужчинам средних лет. — Вы, наверное,

меня заждались.

Плечи отца дернулись. Наверное, сейчас он винит себя за то, что позволил мне убежать, а я

вот такое выкинула. Кристи сидела напротив меня, на другом конце стола, и буквально выжигала

на моём лбу огромную дырку своим взглядом. Похоже, ей ещё не сообщили. Мне так и хотелось

съязвить ей «Ну что?!» в ответ на её сверлящий взгляд, но я смолчала, потому что краем рассудка

понимала — это не лучшее решение.

— Здравствуй, Эмили, — наконец произнес один из мужчин. — В общем, — немедленно

продолжил он, — мы здесь по поводу того, что ты натворила. Это ведь сделала ты, не так ли?

— А разве имеет смысл этот вопрос?

— Нет, совершенно нет.

— Переходите к делу, — произношу я и гляжу на него пытливо.

Полицейский встает и обходит меня, кладя на моё плечо руку. Другой полицейский лишь

немного ухмыляется и продолжает пить чай, а мне хочется врезать ему за эту ухмылку. Боже.

Неужели из-за того, что я узнала свой чертов диагноз, я стала ненавидеть весь мир?

— Ваша дочь, — изрекает первый, — нанесла немалый ущерб собственности и репутации

школы N, а также собственности некоторых учеников из этой школы.

Я вижу удивленные лица отца, матери и сестры и задаюсь вопросом: «Они что, до сих пор

ничего не знают? Им разве не должны были все рассказать сразу же?».

— В каком смысле? — проговаривает мама.

Я гляжу на свою кружку с чаем, подношу её к губам, отхлебываю напиток и откусываю

печенье, попутно говоря абсолютно невозмутимым голосом:

— Разбила пару машин битой. — И пожимаю плечами.

— Чего?! — возмущается сестра.

Но её вопрос пропускают все мимо ушей, и полицейский продолжает.

— Как вы знаете, такой акт вандализма карается законом.

— Постойте! — восклицает отец. — Мы можем всё объяснить.

— Нет, отец! — выкрикиваю.

— Помолчи! — шипит он на меня.

Оба блюстителя закона внимательно глядят то на меня, то на моего отца, ожидая, что же

будет дальше. Но я знала, что сейчас будет, и сильнее съежилась. Теперь мне даже и чай

расходилось пить. Папа встает со стула и направляется к своей сумке, где лежат мои документы.

Там есть и копия листика, который мне с утра отдал доктор Фитч. Он достает именно его — этот

чертов сложенный конвертом лист — и протягивает ему первому полицейскому.

— Эмили нездорова. Мы только сегодня узнали окончательный диагноз, — твердит отец.

— Глио… что? — читает мужчина.

— Глиобластома, ага. Злокачественная опухоль, — бурчу я, стараясь как можно больше

нахамить и съязвить отцу.

Полицейский всё ещё смотрит на меня с непониманием, но в его глазах уже виднеется та

самая жалость, которую я так сильно ненавижу, которая меня выводит из себя. И ещё кое-что —

Кристи. Она очень внимательно, как никогда раньше, глядит на листочек, который держит в руках

мужчина, и лишь изредка переводит взгляд с него на отца. Неужели она тоже ничего не знает?

Неужели родители ей не сказали?

— У неё рак головного мозга, — поясняет отец. — И из-за опухоли у Эмили повредилась

часть мозга, которая несет ответственность за эмоциональный и психический план.

— Возможна шизофрения… — выдыхает служитель закона.

— К сожалению, врачи сказали, что наша дочь лишится рассудка, — завершает папа. — Это

уже происходит.

Я не злюсь. К чему тут злость, если это правда? Но да, я сверлю папу своим ненавистным

взглядом — пусть он увидит, как мне не приятно, когда мне говорят, что я стану сумасшедшей.