— Не боишься ехать? — спросил Вик, не очень поняв рассказ про подушки.
— Боюсь, — призналась Алёна, — и ещё к этому мальчику идти боюсь.
— Почему? Ты же уже ходила к Лидии Матвеевне.
— Именно потому и боюсь, Вик. Мне страшно, а вдруг я ему буду не нужна? Или… вдруг… я не найду с ним общего языка.
— Ты же сама сказала, что у вас с Лидией Матвеевной была дружба. Может быть…
— Может быть, — согласилась Алёна, — тогда мне будет страшно потерять его…
— Мне тоже страшно тебя потерять, — вдруг признался Вик.
— Я буду писать, — твёрдо пообещала Алёна, — и ты пиши. Давай я напишу свой электронный адрес прямо на гипсе?
— Значит, — сказал Вик, пока она выводила буквы маркером, взятым у медсестры, — значит, сама ты стараешься папе угодить, думаешь о нём, а мне предлагаешь с моим, спорить и доказывать, что он не прав?
— Я не стараюсь угодить своему. Я просто нашла компромисс. Может, ты тоже найдёшь?
Вик не ответил. Он подумал, что реставрация замков — то самое, настоящее, что он так долго искал. Он будет гладить живой, дышащий воспоминаниями камень, а не бестолковый пластилин. Надо поговорить с папой. Он должен понять.
— Должен! — вырвалось у Вика.
— Слушай! — оживилась Алёна, — а насчёт сада ты ошибся! Я там только что была. Стоят наши яблони. Пять штук, да? Позади ёлочек? Тряпочками подвязанные?
— Я же сам видел, как их выдернули!
— Ну, не знаю. Может, их обратно посадили?
Вик хотел сказать, что корни там были мертвые, некоторые — растоптанные, но тут раздался стук и вошел дядя Саша. Он смотрел на них молча и чесал небритую щёку. В свободной руке он держал пакетик с маковым рулетом, под мышкой зажал книгу. Алёна узнала свои «Замки Шотландии». Вик тоже узнал книгу и в это мгновение твёрдо решил убедить отца, что знает, точно знает, чем станет заниматься в жизни.
— Я тебе напишу, — сказала Алёна и снова пожала ему руку, подарив Вику на прощание теплоту и уверенность.
Глава 26
Ба
Ангелина с тоской посмотрела на гору посуды в раковине. Жанка все оставила и убежала. Ангелина взяла двумя пальцами губку — та совсем прогнила. Воняет тухлятиной. Ангелина швырнула её обратно, села за стол, подперла руками голову.
Бабка в больнице… Это надо же! Сколько раз она об этом мечтала? Пожить одной. Поесть одной. Чтобы никто над ухом не зудел.
«Ты постирала носки?» — «Ты выпила киселик?» — «Не смотри так долго телевизор, глаза заболят», — «Заправь постель, вдруг кто зайдёт».
И вот, пожалуйста. Живи.
Но почему, кто-нибудь может, ей, Энджи, объяснить, вся еда, которую она ест в одиночестве, стала горькой? Честное слово! Что в рот не возьмёшь, всё горчит.
Она даже на почту сходила, в интернете глянула. Говорят, проблемы с желчным пузырём или печенью… Но у неё нет проблем с печенью! Это у бабки проблемы с сердцем! Тогда почему вся еда горькая у неё?
И дом этот. Как будто сдавливает стены, каждый раз, когда она ложится спать. Щёлкает у неё над головой, стонет, поскрипывает недовольно, будто сердится. Будто хочет прогнать.
Вот и сейчас что-то щелкает в стенах, гудит. Она снова встала, включила воду, и вдруг из крана неожиданно шарахнуло по пальцам кипятком. Больно!
— Отвали! — крикнула она, отступая и оглядываясь, — отвали от меня! Я не виновата!
Энджи выбежала из дома. Глянула зачем-то на экран Жанкиного мобильного. Не горит экран, не светится.
Она побрела по улице. Из-за одного забора послышался смех. Ангелина в тоске прильнула к нему.
Да, как обычно. Богатеи отдыхают и радуются. Шикарный сад, детская площадка тысяч за сто рублей — крепости с горкой, качели, лесенки красивые. На лесенке — два паренька лет пяти или шести. Разодетые — мама не горюй! Джинсы, клетчатые рубашки, платки, ковбойские шляпы. У каждого — по пистолету, палят из них по индейцам.
А неподалеку на скамейке кованой — шикарная тетка сидит с журналом глянцевым. Волосы у неё светлые, начесаные, губы — ярко-розовые, перламутровые, сама загорелая, в красном платье до пят.