Спокойно, Ваня. Меньше гонора. Ты ведь тоже… зимой лапу сосать будешь.
Цель?
Чётче: моя цель — в чём?!
Моя — в хлебе. Две тысячи литваков, тысяча пердуновских и «примкнувших», триста «возвращенцев» из Булгара, полторы сотни из Твери, новосёлы из других мест, переселенцы из мари… Пять тысяч ртов — минимум. Это если ещё откуда-нибудь толпа не привалит. По семь пудов хлеба в зерне на человека. Своего хлеба — чуть. Фактически — посевной материал на следующий год. Тридцать тысяч пудов — надо купить. Минимум! Двадцать учанов. Тысяча гривен новоявленного мыта. Если Калауз вдруг не удвоит-упятерит.
Или — голодное существование, болезни и ссоры, остановка роста, утрата веры в меня и в светлое будущее.
М-мать…! Как серпом…
Ванька! Что ты всё о своём, о девичьем? О деле давай! Вот люди сидят, смотрят умоляющими гляделками. Ещё чуть — плакать начнут. Потекут слёзы горькие по бородам длинным.
– Удивляюся я с тебя, Софрон. Вроде ты меня уж не первый год знаешь. А глядишь — будто первый раз увидал. Понятно же, что это новое мыто я заплачу. И за остальное всё, что привезёшь — тоже. Ну, набьёшь посудинки поплотнее, чтобы числом по-менее. Но мыто — выплачу.
Купцы не сразу поняли. Потом заулыбались, выдохнули. У Софрона и вправду — слёзы на глазах.
– Господине! Я те… по гроб жизни! Во всяк день за твоё здоровье, ко всякой иконе — молитву сердешную…! Уж я говорил друзьям-сотоварищам, что не может Зверь Лютый от слов своих отступиться, людей своих в беде оставить. А не верили. Да я и сам-то… сомневался сильно… А ныне… Как Господа Бога вживую увидал! Вот те крест! С могилы, почитай, засыпанный поднял! Будто Иисус Лазаря! Спаситель наш!
Ещё чуток и купцы затянули бы «Многие лета». С всеми моими титулами, инициалами и псевдонимами. Но тут Софрон что-то вспомнил и снова погрустнел.
– Тут… эта… мытари сказывали…
– Не тяни. Что?
– Что покуда ты виры не выплатишь — караванов к тебе пускать не будут. Даже если б мы мыто и заплатили. Ты-де — тать речной.
Он помялся, оглянулся на своих партнёров, словно ища поддержки. Те мотали головами отрицательно, но он продолжил:
– А ещё сказывают, что Калауз… ну… князь Глеб Рязанский… много литваков в разных городках на Оке имает и в Рязань свозит. Что они, де, разбойнички. И будут им казни. За вины их.
Умница.
Калауз — умнейший правитель. Тройной захват.
Не все литваки с Поротвы ушли в караване Кастуся. Кто-то сумел или решился — позже. Идут они россыпью. И рязанцы их прибирают. Вешают на них обвинения. Типа тех двух куриц. Дальше — казни. Порка, холопство…
Это соплеменники моих литваков. Уже — «моих». Кастусь — вождь всего племени Московской Литвы. Узнает про обиды, чинимые его людям — взовьётся.
«Взвейтесь кострами синие ночи…».
Из него такой кострище будет… Прям пожар лесной.
Будет требовать их освобождения, спасения. И все литваки — тоже. В силу обще-племенной солидарности. Отчего возникнут… негоразды. В форме потери лица. Моего. А там, глядишь, и жизни. Тоже — моей.
Калауз поступает незаконно: в «Уставе об основании» сказано, что на Стрелку могут идти любые люди свободно. Формально он их задерживает не за то, что они ко мне идут, а за татьбу. Я, выплатив названную им виру, принимаю правомочность его суда. Над идущими ко мне, над пришедшими ко мне… А если не плачу — не получу хлеба.
Умница.
Сволота обкорзнённая.
Так бы и придавил. До мокрого места. До мокренького…
Отправил Софрона с товарищами на Окский двор. Завтра — Большой Малый совет. В смысле — приказные головы и некоторые умные головы вдобавок.
Илья задержался, решил в городе к старым знакомцам зайти. А по сути — для разговора с глазу на глаз. Точнее: для пары фраз:
– Живчик… э… князь муромский… говорил как-то… ну… если сильно припрёт… пару, может — пяток тыщ пудов… продаст. С ценой… По божески.
– Спасибо Илья. Я всегда знал, что Живчик — человек добрый. И — разумный. Поклон ему от меня передай.
– И да… эта вот… сказывал… чтобы ты не вздумал на Рязань войной идти. Не пропустим. По воле князя Суждальского должен быть в Залесье мир. Живчик против Китая не пойдёт. И тебя покрывать… себе дороже.
– И опять же — спасибо. Как и сказано: князь у тебя — добрый и разумный.
Илья ушёл. А я принял решение. По классике мировой литературы. И всю ночь его обдумывал.
Ночка была… все рёбра оттоптал. С бока на бок переворачиваясь. В затылке мало дырку не проковырял — думу думал.