Именно здесь смерти ничего не нужно, именно в этом месте вне привычных мер она, смерть, становится совпадением с собой без какого-либо остатка, она есть точка разрыва, сияния вне какой-либо мыслимой или переживаемой длительности.
Наверное, потому ей ни к чему не только чьи-то ногти, но и идеи, плоды сомнений, истина, тело, произведения искусства, бессмертие и т. д. В тени совершенной прозрачности этого факта ее путают с любовью. После чего метафора переносит смерть в расположение оксюморона.
Настроение, — обычное дело — отвратительно. Не покидает ощущение, будто несколько последних месяцев носил мешки с песком. Отнюдь не с золотоносным.
Очень часто о вас думаю.
Желаю всех-всех, самых пленительных приключений на свете, легкого вина, прекрасного первого января и исписанных страниц.
Здравствуйте, дорогой Аркадий!
У Могутина я переняла замечательную литературную привычку: коллекционировать мыло. У него было одно с замурованной лягушкой внутри, такое же я увидела в магазине на следующий день и тут же купила.
Мое же «писательство» идет рука об руку с жизнью, то бишь, когда мне надо написать о каком-то событии, оно тут же возникает, с единственной целью, чтобы быть МНОЮ описанным. Некоторые могут сказать: «по совпадению, это событие происходит именно тогда, когда я подумал о нем. По совпадению, я оказался/оказалась как раз в той точке, где помещается горнило моего интереса». По моей же теории, к примеру, томагавки поднимаются со дна залива с единственной целью: попасть в мою книгу.
Я даже остерегаюсь упоминать смерть матери Патрисии Херст, о которой я Вам говорила и которая умерла на третий день (в эту среду) после того, как я побывала в замке Херста, и разумеется, только для того, чтобы попасть в мой новый рассказ, к которому, а также к «подчистке» Вайнбергера, я сейчас приступлю.
Милая Рита,
Вчера услышал песню: «русская зима, повсюду белый порошок…». Так ли повсюду? Так ли бел этот странный порошок? Меня же до сих пор не оставляет некая, сказал бы, глубокая озадаченность, посетившим многие годы назад предположением.
Допустим, некто принимает… ну, что-нибудь эдакое из ряда психоделических препаратов. После чего отъезжает в те или иные области к доктору Кастанеде. Иные усердно ведут дневник путешествий. Некоторые, сибаритствуя, наслаждаются переменой мест и радужным мельканием, пролетающих мимо и вверх, оконных переплетов… Но что, казалось бы мне, странствующему с казенной подорожной офицеру, до них?
И, тем не менее, не дает покоя мысль о том, что может произойти с сознанием любителей подобного рода путешествий, если после того, как они примут столь любезное им средство, мир, в который они попадут, абсолютно ничем не будет отличаться от мира, в котором они пребывали? Края совпадают. Ни зазора, ни сквозняка. Полная макро и микро тождественность…
Возможно, эта гипотетическая ситуация чем-то сродни практике Чань — для тех, кто вознамерился приступить к постижению Чань, горы — это горы, реки — это реки. Для тех кто сделал первые шаги на поприще постижения Чань — горы уже не горы и реки уже не реки. Для тех, кто достиг просветления — горы есть горы и реки есть реки.
На фоне этих или других рек, гор, залива и мостов я вижу вас, склоненной с потайным фонариком над иным пейзажем. Почему нет? Каждая обложка — не что иное как пейзаж, точнее, нечто вроде обещания пейзажа, или его код. Порой — фальшивый. На обложке, которую упоминаете вы — машина называется мерседес-бенц. У отца был еще «хорьх».
Но представьте себе бесконечные миры книжных обложек…
В возрасте 6 или 7 лет (я читал запоем, что под руку попадется) соседка, Мария Болеславовна Таньковская — она со своей матерью, розово-зеркальной старухой к концу жизни говорившей только на французском, жила во второй половине дома — повела меня в библиотеку, заведующей которой была.
Идти было недалеко, стояло невероятно сухое и ветреное лето. К югу, за Вапняркой, горели степи. Библиотека располагалась в одноэтажном доме, заросшем сиренью, жасмином. Надо всем этим неумолчно шумели огромные акации. Окна библиотеки были раскрыты настежь. Кроме нее, выправлявшей что-то в формулярах, и меня в доме никого не было. Я бродил на цыпочках по залам со стеллажами и поначалу только слушал, как шумят акации, втягивая этот особый запах едва уловимого тления, исходивший от книг в горячем воздухе; потом вылез в окно и, помнится, долго стоял в лопухах, рассматривая книги со двора — это волшебное соединение «вне» и «в» было поистине головокружительно.