У развалин завода их окликнули паролем:
— Волга!
— Днепр! — отозвался старший.
— Дзыбин, ты? С уловом, что ли, старшина?
— Какое там, — отмахнулся тот.
— Да-а, мелковат фриц пошел, — усмехнулся часовой, разглядывая добычу, — видать, всех крупных–то уж повыбили.
— Хватит еще на твою долю, балаболка, — проворчал старшина.
Сержа отвели в подвал конторы какого–то цеха, где резко и омерзительно воняло больницей — спиртом, йодом и тяжелым духом гнилых бинтов: тут расположился полевой лазарет. Раненые лежали вповалку, прикрывшись шинелями. Которые не спали — проводили пленного злыми взглядами.
Старшина остановился у обитой железом двери с зарешеченным окошечком и треснувшей табличкой «касса», развернул пленного лицом к стене и распутал ремни на запястьях. Потом бесцеремонно выдернул кляп. Серж хотел было сказать все, что он думает о дурацких розыгрышах, но скулы свело так, что вместо членораздельных звуков он выдавил из себя одно невнятное мычание. Так и не успев ничего сказать, он мигом оказался за железной дверью.
Внутри царил полумрак. Серж пошарил затекшими руками в пространстве и наткнулся на письменный стол, и на нем — на чью–то коленку. Обладатель этой коленки что–то сказал по–немецки. Серж отпрянул, отошел к противоположной стене и сел там на корточки. Немец еще что–то спросил, но не получил ответа и замолк. Затекшие запястья, отходя, пульсировали ноющей болью, как воспаленный зуб. Оттаявшая шинель стала влажной, а местами — откровенно мокрой, и отвратительно липла к рубашке. Чтобы хоть немного согреться, Серж накрылся ей с головой. Он бы ни за что не поверил, скажи ему кто–нибудь, что можно заснуть в такой позе и в такой ситуации. Но усталость и стресс взяли свое, и кошмар наяву сменился не то, чтобы сном, а каким–то болезненным полубредом.
***
Ночью обстреливали дважды. Насколько Серж мог судить, из пушек и минометов одновременно. Снаряды летели с протяжным присвистом, а мины — с каким–то хриплым мяуканьем. Все, как рассказывала бабка. Стены кассы–кутузки вздрагивали от каждого разрыва, и было слышно, как вдоль них осыпается известковая пыль. А на рассвете началась бомбежка, и продолжалась не меньше сорока минут. Закрывшись шинелью от пыли и падающей штукатурки, Серж каждую секунду ждал, что либо потолок, либо стены рухнут на него, расплющив, как мураша. Потом фрицы пошли в атаку.
Серж открыл глаза и увидел сквозь дырку в шинели спящего немца, на лицо которого падал теперь свет из окошка, забранного решеткой. Проспав и артобстрел, и бомбежку, он дрых и теперь, под щелканье винтовочных выстрелов, гранатные разрывы и треск пулеметных очередей. Серж никак не мог взять в толк, как такое возможно. Тем не менее, немец все–таки спал. Несмотря на то, что его товарищей сейчас косили пулеметы, несмотря на то, что сюда в любую минуту могла попасть авиабомба. Лежал на суконном столе, как покойник. И только влажные дорожки на пыльных щеках выказывали, что все–таки он спит, а не умер. «Вот хлюпик, — подумал Серж, — точно, малахольный».
Дырка в шинели была странной крестообразной формы. Серж вдруг понял, что такую может проделать только штык, четырехгранный штык трехлинейки. А значит, засохшая бурая корка вокруг, липшая вчера к рубашке — вовсе не грязь. Но на общем фоне происходящего это казалось такой мелочью, что Серж больше испугался своего равнодушия к этой крови, чем самой крови. И продолжал, оценивая это новое ощущение, равнодушно разглядывать и окровавленную дыру, и лицо спящего немца в нее.
Наконец, атака немцев захлебнулась, и выстрелы притихли. И тотчас, как по команде, пленный открыл глаза. Серж вначале не понял, почему его сокамерник проснулся именно сейчас, но вскоре сообразил: все это время у начальства до них не доходили руки. А теперь следовало ждать допроса.
Ноги Сержа за ночь, проведенную на корточках, затекли почти до бесчувственности, и теперь он их выпрямил, чтобы немного отошли. Немец, увидев это, негромко позвал:
— Kamerad!.. Kamerad, es gibt nicht eine zigarette?
— Тамбовский волк тебе камрад! — недружелюбно буркнул Серж.
Немец заткнулся и принялся шарить по карманам, выковыривая крошки табака. Был он чуть постарше Сержа, от силы года на два. А может, это война его малость состарила, и на самом деле было ему не больше восемнадцати. Был он сух, мальчишески костляв — длиннополая шинель болталась на нем, как мешок на колу. Такой же белобрысый, как Серж, только уши нелепые — лопушистые, и нос не прямой, а с горбинкой, какой–то ястребиный.