Комбат затянулся в последний раз и затушил окурок о подошву сапога.
— Только под твою ответственность, — предложил он.
— Мякишев! — снова позвал замполит.
***
— Родина зовет! — продолжала будить бабка. — Слышь? Просыпайся! Родина…
Давным–давно пора было оторвать голову от подушки, чтобы не опоздать на лекцию. Только почему так холодно? Опять одеяло сползло… Серж с трудом приподнял голову. Затекшую щеку саднило — поперек ее пересек рубец от котелка.
— Родин! А? — звала Валюха. — Проснись! Главстаршина сказал — на пост пора.
— Не сплю я…
— Ага, это я тут сплю. Иди давай.
— Не гони, пигалица.
Он заглянул в котелок и с трудом оторвал примерзшую к остаткам каши ложку. Доесть не хватило сил — сморило. Хотя есть хотелось смертельно. Но еще сильнее хотелось спать. В несколько прошедших суток из головы Сержа выдуло и выбило всю прежнюю жизнь, словно ее никогда и не было. Ни клубешников, ни геймерских турниров, ни института — ничего. Словно все, что делал он до этого — бесчисленное множество раз проваливался в краткое и холодное бредовое беспамятство в редких промежутках между атаками, обстрелами и бомбежками.
Сон стал для Сержа чем–то вроде фобии, более драгоценным, чем жизнь. И даже более ценным, чем еда, хотя ее доставляли далеко не каждую ночь. Сперва еда ему снилась. Бабкины блинчики, тефтели с рисом, пирожки. Он ел их во сне, и никак не мог насытиться. Потом просыпался, когда главстаршина Мякишев совал ему в руки котелок с полуостывшей гречкой. Каша была чертовски вкусной. Серж ел ее, однако, совершенно механически, и тоже никак не мог наесться. То ли от холода, то ли от постоянного желания свернуться калачиком в промерзшей щели, и выключиться хоть ненадолго из этой войны. Но снова начиналась стрельба, и Мякишев командовал «огонь!», и Серж механически поднимался и механически передергивал затвор трехлинейки, и механически нажимал спуск. «Выше бери, холера!» — кричал Мякишев, и Серж механически брал выше. А потом еда перестала сниться. Да и снов–то никаких не было. Словно кто–то извне просто периодически выключал сознание клавишей «Escape», и почти сразу жал «Enter».
— Родин! Да проснись ты! — снова позвала Валюха.
Оказывается, незаметно для себя Серж снова отключился.
— Иду–иду…
Он отставил котелок, подхватил промерзшее оружие, царапнув штыком по уцелевшей штукатурке, и побрел к посту. Дойдя, привалился боком к стене, передернул затвор, положил винтовку на колени и упрятал нос за ворот телогрейки, чтобы подышать хоть немного теплым духом. От стеганки чудовищно несло гарью, потом и ядреной махрой. Это хоть немного взбадривало.
— Ты не спи, — предупредила Валюха, — немцы обойти могут.
«Вот привязалась, — подумал Серж, — как банный лист».
— И чего ты за мной ходишь, как хвостик? — спросил он.
— Фамилия у тебя забавная, — сказала Валюха, показав по–детски щербатую улыбку. — Вот бы у меня была такая! Представляешь? Наши кричат «Ура! За Родину!», а я бы думала, что это как будто за меня воюют.
— Они и так за тебя воюют. Эх ты, пигалица.
— Сам ты «эх ты».
Серж нашарил в кармане ложку и попытался отколупнуть кусочек примерзшей каши. С тем же успехом можно было отколупывать кусок кирпича. Погрев ложку рукой, чтобы не примерзла к губам, он сунул шершавую ледышку в рот.
— Родин! — позвала девчонка. — Ты любишь конфеты — длинные такие тянучки?
— Не-а, — ответил Серж.
— Эх ты. А я очень люблю. Они еще завернуты в такую хрустящую бумажку… Ее разворачиваешь и облизываешь… А конфету можно согнуть, как тросточку. Вку–усно–о… Я бы сейчас все на свете отдала за такую конфету.
— А я — за подушку с одеялом.
— Тебе нельзя спать — ты на посту.
— Знаю.
Серж сунул облизанную ложку за голенище валенка, осторожно выглянул из оконного проема наружу, и не заметил никакого движения.
— Родин! — снова позвала Валюха. — Чего ты больше всего боишься?
Определенно, эта девчонка не могла молчать больше минуты.
— Немцев проспать, — ответил Серж. — Главстаршина с меня тогда голову снимет. Если жив останусь.
— А я, знаешь, чего боюсь? Что убьют, и тянучек больше не попробую.
Сзади под чьими–то шагами заскрипела мерзлая щебенка. Серж повернулся. Замполит снова привел своего немца. В руке у него был помятый «матюгальник» — жестяной рупор. Под ложечкой тоскливо заныло — в прошлый раз, в ответ на пропаганду, немцы устроили шквальный минометный обстрел, и едва не накрыли роту вместе с агитаторами. Хотя какая, к черту, рота — осталось их тут от силы человек двадцать. А тут еще пристроились они с «матюгальником» своим в соседней комнате. Курт через пролом кивнул Сержу с Валюхой и улыбнулся — узнал, значит. Нос ястребиный свой потер, шапку на уши натянул — и за работу. Зовет в рупор своих по именам, сдаться приглашает.