Мы кинулись ее поднимать.
— Езжай! — яростно закричал отец извозчику. Словно хотел, чтобы у лошадей выросли крылья. Перед ними был склон, и лошади поскакали. Тереза рыдала, дрожа всем телом. Мама укутала ее в свое зимнее пальто.
— Живее, живей! — понукал извозчика отец. Лошади перешли на свой обычный шаг и отказывались ускорить его. Весь остаток ночи тряслась повозка по буграм да по бездорожью.
С рассветом мы были на сонной станции. По лицу отца струились серые тени, словно он попал во власть какой-то чужой силы. Мама очень старалась быть практичной. Извозчик заломил неслыханную цену, и отец сделал широкий жест и не стал торговаться.
Пока мы так стояли, Тереза вздремнула в объятиях у мамы. Неспешно двинулись мы в утренние сумерки. Остановится ли экспресс? По словам начальника станции, находившегося уже на месте, иногда останавливается, иногда нет. На этот счет поезд имеет указания из центра.
— А от вас это совершенно не зависит?
— Совершенно нет.
Отец стоял с двумя цветными чемоданами по бокам, словно готовый дать волю своему отчаянию. Экспресс прибыл точно по расписанию и остановился.
Мы перенесли Терезу в пустой первый класс. Сон ее был глубок, соединен с ночным скитанием. Серые тени не сходили с лица отца, точно высасывали сок его жизни.
Вспомнилось мне: какие веселые были некогда наши возвращения домой из Бадена! Теперь мы пленники даже в знакомом нашем экспрессе, пересекающем до боли знакомые места. Две дамы степенно прихлебывали утренний кофе. Старушечьи их лица выражали какое-то отвратительное удовлетворение. Словно возникли вместе с ночными нашими кошмарами. В соседнем вагоне буянил пьяный, и кондуктор сцепился с ним. Пьяный осыпал ругательствами евреев и деньги их, и поезда, которые всегда опаздывают. На брань кондуктор внимания не обращал, требовал только, чтобы пьяный освободил место. Две старухи, прекратив разговор, взглянули на нас искоса, сбоку, рассматривая исподтишка. Уже совсем рассвело, и знакомые рощи, знакомые пастбища, которые мы проезжали из года в год, с раннего моего детства, снова выступили во всем своем изначальном блеске. Морщины на лбу Терезы разгладились, и белизна ее лба расчистилась. Теперь я понял: о Терезе в нашем доме никогда не говорили в полный голос, лишь словами, которые вызывают мысль о религиозном чувстве или — о безвременной смерти.
Вагоны мчались, и нами снова начал овладевать страх, оттого, что еще немного и опять мы останемся наедине, лицом к лицу с Терезой. Но сон поправил ее, как видно. Она проснулась, и лицо у нее светилось тихим смирением. Не задавала больше вопросов, словно добровольно обязала себя вернуться в санаторий. И от этого мы немедленно почувствовали какую-то неловкость, точно ввели ее в обман. Мама спросила:
— Разве ты не хочешь вернуться к нам?
— Отдых кончился, — Тереза улыбнулась. — Меня ждут сестры.
Теперь она говорила о сестрах, как об очень близких, кровных людях. Мама спросила почему-то, не нужно ли ей пальто, и Тереза ответила, что обеспечение и режим там прекрасные. Утром монахини становятся на молитву, и кто пожелает, может к ним присоединиться. Пищу подают вовремя. Она говорила как-то неспешно-мягко и отрешенно, словно мирный покой санатория владел ее мыслями. Нам это доставило облегчение, однако весьма странное, как если бы внезапно мы стали лишними, исключенными из ее болезни.
До конца пути оставалось все меньше и меньше. В полдень приехали в санаторий. В замешательстве стояли мы среди этого пространства сводчатых потолков, украшенных лепными символами культа. Это был монастырь, во дворе которого находилась лечебница св. Петра. Монахини встретили нас доброжелательно и не задавая никаких вопросов.
Вся фигура Терезы исполнилась теперь благовоспитанной деловитости, как у человека, который вернулся к себе и близким ему вещам; и мне казалось, что еще немного и она снимет отпускную свою одежду и наденет монашеское облачение. Лицо у мамы было сморщенным — вот-вот заплачет. Но она не заплакала. Руки у нее были странно опущены, точно стыдились своей праздности.
Так вот мы обнаружили себя вдруг лишенными всяких обязательств, и только одни мы посреди мирного простора ухоженных лужаек, статуй и фонтанов. Две монахини деликатно обвили Терезу руками, и нам осталось лишь глядеть, как она удаляется, ступая по бело-мраморному полу. Запомнилось мне: Тереза не обняла маму.
К ночи мы приехали домой. Два цветных чемодана встали в угол у прихожей. Их кожа была пропитана всеми унижениями и скитаниями. Отец переобулся в домашние туфли, и пришел в себя. В комнатах был беспорядок, словно после чужих людей, буянивших здесь в наше отсутствие. Мама не стала переодеваться. Она сидела в кресле, ее большие глаза были тусклыми от стершегося грима. Я свернулся на диване в надежде, что кто-нибудь подойдет ко мне и разует меня. Но мама ко мне не подошла. Из каждого угла комнаты поднималась холодная, всепоглощающая грусть.