Как все изменилось с той поры! Однако решимость отца остаться в Австрии еще укрепилась. Уехать в такое время, когда бушуют злые бури, значит, признать, что светоч разума угас, и литература не принесла никакой пользы. Отец отказывался ехать, облекая при этом свой отказ в какую-то злобную форму: ”Пускай едут торговцы. И пусть едут мещане. Я их терпеть не мог. Мы будем стоять на своей вахте”.
Положение все время ухудшалось, но отец цеплялся за любую иллюзию, любой мираж. Если приходило письмо от какого-нибудь читателя на отшибе с похвалой одному из его произведений, он перечитывал письмо по многу раз и находил в нем признак изменений к лучшему, а когда получал письмо от друга молодости, крещеного или смешанного происхождения, который соглашался с его взглядами, отец был счастлив, как если бы написал удачную главу. Но писем и не было почти. И, поскольку денег на судебные иски тоже не осталось, отец время от времени ездил к старым приятелям попытать счастья, но возвращался ни с чем. Тут на ум ему и пришел его тирольский друг.
Между тем хозяин кафе принес хлебцы, масло и чашки с горячим кофе. Был тут простой уют, напомнивший другие времена. Голос отца вернул себе прежнюю уверенность, а заодно и планы вернулись: книгоиздательство либерального направления, журнал, который поведет борьбу с бурями лихого времени. Один Даубер это поймет, — борец, аристократ и прирожденный либерал. В отце засела вера, что все решительно переменится, как только мы до него доберемся.
Пока, однако, нам предстояло добраться до другой станции, стоявшей на главной магистрали. Хозяин кафе не мог ничего сказать ни о дороге, ни о расписании поездов. Его безмятежное крестьянское лицо выражало беспомощное недоумение человека, никогда и никуда не ездившего. Свечерело, и маленькая станция была пуста. Пакгаузы закрылись, и боковые железнодорожные ветки обрывались у закрытых пакгаузов. Отец попробовал старыми речами исправить нам настроение, но не смог рассеять туман неизвестности, укутавший эту безжизненную тишину. От мысли, что скоро мы потащимся на почтовом, среди враждебного окружения, радости было мало.
И, когда уже иссякла, казалось, последняя надежда, появился маленький состав, вагоны которого болтались из стороны в сторону, и остановился у станционной платформы. Время было уже позднее, и пассажиры вповалку лежали на скамейках, издавая запах пива. Куда едут, отец не спрашивал, он рад был, что пассажиры спят. Только ошибся он: один бодрствовал, не замедлил обнаружить нас и сказать во весь голос: ”Чего надо евреям в глухой нашей стороне!” Пассажиров он своим голосом разбудил. Теперь я впервые почувствовал на себе взгляд ловца. Что-то в нас, иной какой-то оттенок белокурой растительности моментально выдает нас взгляду таких ловцов. На нашу беду, свободное место нашлось только возле этого самого ловца, выловившего нас с первого же взгляда.
— С чего это вы так уверены? — попытал отец свою притворную выдержку.
— Я их хорошо знаю, — спокойно ответил пассажир. Словно речь шла о постороннем деле, к которому мы не имеем никакого отношения.
— Но откуда? — изумился отец.
— Благодаря продолжительным наблюдениям. Человек приглядывается и научается. Ведь так учатся, не правда ли?
— И по каким признакам вы их отличаете?
— Признаков много. Но давайте рассмотрим наглядное. Они ростом пониже, не так ли?
— А среди коренных австрийцев низкорослых нету?
— Как же. Есть, конечно. Но не такая приземистость. У евреев плечи круглые. Оттого, что подымать тяжести не привыкли. Такое плечо, к примеру, как у вас, очень оно еврейское. Даже поразительно еврейское, я бы сказал.
— Не замечал, — сказал отец, захваченный этой деловитой точностью. — И этого достаточно?
— Нет, отнюдь. Кто делает вывод из одной приметы, тот может впасть в ошибку. А такая ошибка ведь порой очень серьезная, обиднейшая. Надо приглядеться к глазам. Их взгляд скажет вам многое.
— Любопытно, — молвил отец.
— Взгляд у них всегда испуганный.
— Из-за чего испуг?
— Нет в мире существа, которое так боялось бы за свое потомство, как еврей.
— А чистокровный австриец не боится?
— Чистокровный австриец не пуглив. Происхождение у него крестьянское, и спокойствие он всасывает с соками земли. Дети растут сами по себе. Никого он не осуждает, и самого себя не винит.