— Будь здоровенька. Гуляй к нам.
22
Против окон учительского дома останавливается грузовик. Пофыркивает и умолкает. В кузове его мебель: деревянная двухспальная кровать, светлой фанеровки шифоньер, стулья, круглый стол, трюмо, в котором отражается зеленый кусок бора. Над всем этим торчат, как два огромных цветка, розовые абажуры торшеров.
Из кузова спрыгивает на землю Борис. Галстук у него сбился на сторону. Тоня уходит от окна в свою комнату. Через минуту стук в дверь.
— Можно к тебе. Мы вещи привезли.
Борис терпеливо ждет, что она скажет. А что она может сказать?
— Вещи? Ну, что ж…
Он хмурится, резко поворачивается и уходит. Рассердился. Но вещи — это теперь его дело. Пусть ставит у себя, что угодно, хоть живого слона.
За дверью — топот ног. Негромкий, но энергичный голос Бориса:
— Сюда… Еще немного подвиньте. Пройдет… Потише — лак. Не поцарапайте… Хорош!
Просовывает голову в Тонину комнату.
— Можно к тебе кровать? Или хотя бы диван?
Тоня равнодушно:
— Мне ничего не надо.
— Но здесь некуда. Не загораживать же окна…
Борис не уходит. Тоне приходится согласиться.
Двое незнакомых мужчин вносят диван и придвигают его к стене. Придвинув, выходят на цыпочках, как будто в комнате больной.
И снова четкий голос Бориса:
— Присаживайтесь.
Звенят стаканы…
— Луковичку бы.
— Поищем.
— Э, не ставить, не ставить.
Слышно, как жуют.
— А хозяюшка не составит компанию?
— Ей нездоровится.
А хозяюшка в это время сидит на раскладушке и бессмысленно глядит в задачник. Новые вещи… К чему они? Как насмешка. Они — мертвые, в них никакой радости.
Опять является Борис.
— Тоня, может быть, с нами? Вот люди говорят — обмыть надо.
— Обмывайте.
— Не хорошо так. Не хорошо…
Конечно, он не только о том, что надо выйти к людям, а еще и о другом. Должно быть, хочет воспользоваться случаем для примирения. Ну, что ж, она выйдет, но не для него, а для людей. Зачем ей показывать себя букой?
На новом круглом столе бутылка водки и наливка. Вишневая. Тонина любимая. Душистая. Значит, он заранее все продумал. Тоню усаживают на только что привезенный холодный еще стул.
— Знакомьтесь, — приглашает Борис. — Моя жена.
Он произносит слово «жена» и смотрит испытующе в лицо Тоне. Как она к этому отнесется. А Тоня оборачивается к незнакомым мужчинам.
Один маленький, в старой стеганке. Ему лет сорок, но он уже потрепанный жизнью, с глубокими морщинами на худом лице, какой-то коротенький, словно обрубленный. Другой — плотный, рослый, в сером шерстяном свитере, со спокойной сдержанной улыбкой.
Короткий привстает, протягивает Тоне руку.
— Павел Захарович Драница.
— Филипп Иванович, — коротко кивнув, говорит другой.
— Раньше я вас не видела. Вы не здешние?
— Мы издалека. Из Краснодара, — охотно поясняет Драница.
— А как сюда попали?
— Вы про тунеядцев слышали? — спрашивает Филипп Иванович и смотрит на Тоню насмешливыми умными глазами. — Так вот мы из этих самых. Не верите? На руки взгляните.
Филипп Иванович показывает большие в мозолях руки.
— Ошибка?
— Выпьем, — прерывает разговор Борис. — Тоня, тебя ждет твоя наливка.
Тоня выпивает рюмку. Чего-то в наливке не хватает. Прежде она была вкуснее.
— Никакой ошибки, — продолжает Филипп Иванович. — Я на производстве за всю жизнь ни дня не работал.
— Чем же вы занимались?
— А строительством. Кому дачу, кому что… Бригада у нас своя была. Я летом по сотне в день выколачивал. Новыми. Дураки платят — почему не взять?
Он хохочет. Выпитая водка начинает на него действовать. Тоня разглядывает его. Да, этот может выколотить.
Борис наливает им еще по стакану. Себе стопку…
— А я печник, — говорит Драница. — Если у вас с печкой что… Только намекните. Я мигом… Мастер своего дела.
— Ты, мастер, давай закусывай, — напоминает ему Филипп Иванович.
Драница неожиданно оскорбляется.
— Ты сидишь? И сиди, и мне не указывай. Что ты можешь понять?
— А чего ж я такого не могу понять?
— А вот скажи, что такое «Эльсинор»?
— Пойдем, — мрачно произносит Филипп Иванович. — Уже не по-русски залопотал.
— Куда ты меня?
— Спать… Где твоя шапка?..
Ни Тоня, ни Борис не уговаривают их остаться. Драница с тоской бросает взгляд на недопитую водку.
Когда дверь за ними закрывается, Борис говорит со смехом:
— Забавный тип.
— Ничего в нем забавного.
Тоня хочет уйти к себе.
— Обожди, — окликает ее Борис. — Давай поговорим. Нужно же, наконец, объясниться.
— Ты выпил. Ни о чем мы сейчас не договоримся…
— Ну, хорошо, — уступает Борис. — Тогда о другом… Скажи, почему ты скрыла от меня историю со скелетом?
— А почему я должна была докладывать?
— Потому что директор пока еще я, а ты классный руководитель.
— Я беседовала с Копыловым и думаю, этого достаточно.
— Беседовала, беседовала… Гнать его надо из школы, а не беседовать. Теперь мы прославились на весь район. Завтра внеочередной педсовет. Обеспечь явку Копылова вместе с отцом.
— У него нет здесь отца.
— Тогда с матерью.
— И матери нет. Он живет с братом.
— Ах, этот длинный дурак? Все равно обеспечь.
Борис трет лоб, морщится, словно у него болит голова.
23
Митя и Генка шепчутся перед дверями учительской. Егор поодаль присел около печки, курит и пускает дым в поддувало. Они ждут, когда начнется педсовет.
Сегодня утром Егор отпросился у председателя, не пустил Митю в школу, и они весь день возили бревна из леса. Два раза сменили лошадей и сами ухряпались за мое-твое. Впрочем, это дело житейское. Задумал строиться — себя не жалей. За работой не заметили, как стало смеркаться. Чуть не опоздали. Пришли тютелька в тютельку.
Случалось, и раньше вызывали Егора в школу. Все больше насчет двоек. Но на этот раз дело серьезное. Это понял Егор по тому, как с ним говорила Антонина Петровна. Выгонять Митьку хотят. Да и было бы из-за чего выгонять. А то так — чепуха одна. Выгонят — куда Митьке деваться? Останется неученый, как он, Егор. Как тогда людям в глаза смотреть? Одного брата и то не сумел выучить. И вообще Егору непонятно. Митька парень хоть куда. Мата от него не услышишь. Украсть? Этого и в помине нет. Сам дров наколет, и поесть сварит, и постирает. Даже на машинке матерниной шить научился. И шьет-то ладно. Егору так в жисть не суметь. В лесу, что твой мужик. И с корня лесину свалит, и подважит, и навалить поможет. И с лошадьми сноровку имеет. А вот на тебе — со шкелетом связался. Черт его поймет, дуропляса.
В коридоре появляется директор. Молоденький, а вежливый.
— Егор Степанович, просим.
Егору непривычно, что его назвали по имени-отчеству, но раз просят, надо идти. Он заплевывает окурок, кидает его в печь, прикрывает дверку.
В комнате много народа. Все учителя знакомы ему в лицо, но он никогда не видел их вместе. Антонина Петровна тоже здесь. Как всегда чистенькая, ладная и смотрит ласково. На ней вязаная кофточка — серая с голубым. В такой он ее еще не видел. Она здесь лучше всех — лицо аккуратное, светлое, ровно у ребенка.
— Вы раздевайтесь, — предлагает директор.
Егор снимает стеганку. Стеганка у него рабочая. Другой нет. На дом копил. Обносился. На вешалке ей не место. Он сворачивает ее и кладет в угол. А сверху — фуражку.
— Я прямо из леса, — говорит он. — Запарился.
В учительской жарко, и ему приходит мысль сесть на пол, но опасается, что осудят, — все сидят на стульях. Он тоже садится на стул рядом с Зарепкиной. Расстегивает ворот рубахи, но тут же опять застегивает. Лицо у него красное, волосы влажные от пота. Зарепкина морщится и слегка отодвигает стул.