— А что, сын собирается приехать? — с легким беспокойством спросил Нешатов.
— Обещался к январю. Все жалела тебе сказать, а теперь к слову пришлось.
— Совсем или временно?
— А кто его знает? С женою.
«Новое осложнение, — подумал Нешатов, — искать комнату. Комнату найду, Ольги Филипповны не найду».
— Если не полажу я со снохой, — сказала она, — ты меня не бросай. Где ты, там и я. Новую жизнь начнешь, и меня где-нибудь сбоку. Деньги-то у меня есть, скопила. Еще и тебя поддержу.
— Спасибо, Ольга Филипповна.
Зазвонил телефон. Нешатов к нему ринулся.
— Ишь ты, на рысях. Недаром галстук вывязывал, — заметила полувслух Ольга Филипповна.
— Юра, это ты? — спросил отдаленный, странный голос. Даная, что ли? — Это я, Марианна.
— Что тебе нужно? Говори скорее, я тороплюсь.
— Юра, Павел попал в тюрьму. Приезжай скорее, а то я с собой покончу.
— Что за безумие? — крикнул Нешатов, но поздно: короткие гудки, трубка повешена.
Набрал номер — никто не подходит.
— Что случилось-то? — спросила Ольга Филипповна. — Серый стал, как портянка.
— Звонила Марианна. Сын Павел попал в тюрьму.
— Ах ты, господи-батюшки! Напасть какая! Поезжай к ней, к мученице. Мало она от тебя натерпелась, еще от сына. Кривое горе.
— Я поеду. Только позвоню.
Он набрал номер. Тоненький, нездешний голос произнес: «Хеллоу?» — с английским акцентом.
— Это кто? — спросил Нешатов.
— Соня.
— Мама дома?
— А кто ее спрашивает?
— Сослуживец, Юрий Иванович Нешатов.
— Сейчас запишу. Юрий... Иванович... «Не» или «Ни»?
— «Не». Не-ша-тов. Мама давно ушла?
— Девять минут. Нет, уже девять с половиной. Велела мне принимать телефонограммы.
— Слушай, Соня. Прими такую: «Юрий Иванович просил передать, что задерживается по не зависящим от него причинам».
Послышалось напряженное дыхание. Соня писала старательно. Нешатов изнемогал.
— Перед «не зависящим» запятую надо?
— Не надо. Прости, Соня. Кончаю разговор, вешаю трубку.
— С ребенком, что ли, задумал взять? — спросила Ольга Филипповна. — Ой, берегись!
— Никого я не задумал взять. До свидания, Ольга Филипповна, я тороплюсь.
— Беги, беги. Это же страх подумать! Авось горе тебя в разум введет.
Подходя к своему бывшему дому, с сердцем где-то в горле, Нешатов ожидал увидеть толпу любопытных, тело Марианны на асфальте, машину «скорой помощи»... Но во дворе все было спокойно. Капал редкий дождик, прыгали воробьи, играли дети.
Поднявшись наверх, он позвонил. Никто не шел. Наконец голос — хриплый, тусклый:
— Кто здесь?
— Это я, Юрий.
Дверь отворилась. Марианна стояла за ней — бледная, старая, с чернильным пятном на щеке.
— А я уже думала, что ты не приедешь.
— Как же я мог не приехать?
— Я в свое время могла, и ты мог.
— Почему у тебя щека в чернилах?
— Писала записку.
— Предсмертную, что ли?
— Ага.
— Дура.
— Теперь ее можно ликвидировать.
Она разорвала на четыре части тетрадный листок и бросила в корзину.
— Ну, кому ты этим хотела помочь? Ему? Мне?
— Просто больше не могла жить.
— Идиотизм. Ну, давай, опоминайся, расскажи мне все по порядку. Только сначала вымой лицо.
Она послушно пошла в ванную. Комната была чем-то не похожа на прежнюю. Да, не было книг. Из-под тахты глядели кеды огромной величины, какие-то кедовые гиганты, синие с красной подошвой. «Неужели Пашины?» — подумал он с неприятным испугом. Прошлый раз, когда мальчик был у него, он не поглядел на его ноги...
Вошла Марианна, уже в порядке: вымылась, причесалась, даже как-то смыла поразившую его старость. Она стала рассказывать почти спокойно, подергивая и оправляя платок на плечах:
— Паша уже давно связан с какой-то темной компанией. Парни, знаешь, такие долговязые, распахнутые до пупа, рубаха узлом завязана. Девчонки раскрашенные, курят, ругаются. Мат у них считается особым шиком, выпендриваются друг перед другом. Пыталась войти с ними в контакт — куда там! Нам, педагогам, это труднее всего. У них на нас аллергия. В лучшем случае выслушают улыбаясь, а то поворачиваются спинами, свистят, уходят. Ты себе не представляешь — это страшно! Какая-то неподконтрольная сила. Прут — и все.
— Учатся, работают?
— Кто как. Кто числится в школе рабочей молодежи, кто в ПТУ, а кто и нигде. Вышла у них потасовка, из-за дисков каких-то, что ли. Пашу помяли, два ребра сломаны, отлеживался дома, тут-то я от него все и узнала. То есть не все, многое он утаил, как я теперь понимаю. Метался, мучился, чего-то боялся, брал с меня слово, что не выдам. В школу давно уже ходить перестал. Меня вызывали: «Где ваш сын?» — «Не знаю. Говорил, что в школе». Стыдно до смерти, сама педагог, а что я могла с ним сделать? Придет голодный, немой, слова от него не дождешься. Ест и свистит. «Паша, не свисти!» — «Хочу и буду». Попал на учет в детскую комнату милиции. Этакие верзилы — «дети»! Им самим смешно. Формально дети, ведает ими толстая бабеха в погонах, а надо бы мужика крепкого, чтобы боялись. Меня туда вызывали: «Где отец?» — «Нет отца». — «Тогда сами примите меры к своему сыну, ему одна дорога — в колонию». Я не верила, думала, обойдется...