— Вокруг него — какая-то аура неблагополучия. У нас коллектив дружный, веселый...
— Тебе виднее. Ну как, подавать второе?
— Не надо. Я бульона с пирожками наелся до безобразия. Неприлично так много есть. А знаешь, что я сейчас подумал?
— Знаю. Показали бы нам эти пирожки в блокаду! Угадала?
— Ты все мои мысли угадываешь.
— А ты их от меня прячешь.
— Ты о чем?
— Сегодня еще что-то тебя расстроило, кроме Нешатова. Верно?
— От тебя не укроешься. Так, ничего существенного. Пустяки.
— Рассказывай пустяки.
— Ей-богу, не стоит внимания. Укус комара. Почешется и пройдет.
— Говори все как есть. В чем дело?
— В Фабрицком. Ты знаешь, я числюсь его неофициальным заместителем, всегда руководил отделом в его отсутствие. Но за последнее время он стал приближать к себе Феликса Толбина...
— Это тот, красивый, с египетскими глазами?
— Какие же они египетские? Они голубые.
— Голубые, но египетского разреза.
— Пусть будет по-твоему. Так вот, сегодня читаю бумагу, ерундовую по существу, о каких-то прошлогодних делах, и вижу внизу «и. о. зав. отделом Ф. Толбин». Очень стало обидно. К почестям, ты знаешь, я равнодушен, но могли бы по крайней мере сообщить мне, что я больше не зам.
— Ты прав, это — свинство.
— По форме — да, а по существу, может быть, Фабрицкий и прав. Феликс Толбин выполняет при нем такие функции, которые мне уже не по силам. Человек молодой, энергичный, здоровый, честолюбивый, а это ведь тоже важно... Рано или поздно надо уступать дорогу молодым. Но осознать это неприятно. Вкладывал в дело всю душу, думал — незаменим, а смотришь, и заменили. Недаром говорится: незаменимых нет.
— Есть незаменимые. Ты незаменим. Работай, как работал, не думая о том, кто подписывает бумаги. А если очень хочется подписывать — уйди. Пиши мемуары и подписывай. Неужели мы на две пенсии не проживем? Смешно. Ты согласен?
— Безусловно.
— Ну как нынче, — спросила Катерина Вадимовна, — подо что будем мыть посуду? Под Баха или под Бетховена?
— Под Моцарта.
— Что именно из Моцарта?
— Что угодно. У него все прелесть.
Пошли на кухню, достав наугад пластинку из пачки «Моцарт». Пластинка пошипела, прокашлялась, и зазвучал чистейший, прозрачнейший менуэт, танец водяных капель. Муж и жена, оба в цветных фартуках с оборками, мыли посуду в ритме менуэта, время от времени церемонно раскланиваясь. Выставляла ножку Катерина Вадимовна, низко склонялся и обмахивал пол перьями воображаемой шляпы Борис Михайлович. Оба беловолосые, словно в пудреных париках, — маркиз и маркиза.
— А ведь смешные мы с тобой, — сказала она.
— Смешные. Счастливые.
3. Воспоминание
Юрий Нешатов шел домой. Полузадушенный Анной Кирилловной. Раздраженный и утомленный. Недовольный собой и другими. Набросились воспоминания. Они бежали, как клочковатые тучи. Быстро и бесформенно. «Я знаю о вашей трудной судьбе». К черту жалость. Никто же не знает, каково ему было в этой трудной судьбе. И только ветром треплет воспоминание.
Когда-то молодой, счастливый. Не то чтобы совсем счастливый, а нормально, как все. Чем-то был недоволен, чем-то доволен. Работой, во всяком случае, был доволен. Азартная радость, когда тобой придуманное получилось, пошло... Наукой тоже занимался. Без такого азарта, но все-таки. Печатные труды... Недаром забыл список печатных трудов. Название кандидатской и то забыл. А тогда подумывал о докторской. Был честолюбив.
Встретил женщину, полюбил, женился. Жена, Марианна. До сих пор формально жена, хотя разошлись давно. Хороша собой, пышные волосы, прямой пробор, прямые серые глаза, невинные губы. Любил ее сильно. Жена и работа — что еще нужно человеку?
Хотели сына. Родился сын Паша, живое чудо, глаза большие, золотые, плутовская улыбка, родинка на щеке. Любил сына, гордился, что сын. Странная гордость, но она есть у отцов.
А ведь чем-то были недовольны, смешно сказать. Человек не чувствует счастья, как не чувствует воздуха, которым дышит. Вот отбери его — почувствует.
Поначалу было плохо с жильем. Одна комната в коммуналке. «Трое в одной лодке», — шутила Марианна. Умела шутить. Когда получили отдельную двухкомнатную, сперва показалась раем. Упивались удобствами, простором, а главное — отдельностью. Скоро выяснилось, что и тут тесновато. Книги, книги... Любил, покупал запоем, некуда было ставить. Теперь разлюбил, равнодушен к этим бумажным переплетенным богам.
Были глупые претензии: за стеной гремел, ходуном ходил лифт, мешал спать по ночам. Просыпались, вздыхали. Лифт назвали «животным». Он грохотал с подвывом. Голова Марианны на подушке, сомкнутые ресницы, раскрывающиеся на звук: «Опять это животное!» Обнял, прижал к себе: спи. Охранял, был счастлив.