Густая, почти черная струя тяжело упала в стакан и стала медленно его наполнять. Горлышко бутылки слегка дрожало. Василий заметил это, рука его, закрывавшая этикетку, напряглась так, что побелели суставы.
Вася приподнял свой стакан:
— Ну, поихалы! Шоб дома не журились!
И вылил в себя, не глотая.
Доктор пил медленно, причмокивая, смакуя, перемежая глотки с затяжками сигареты. А я смотрел на курсанта и никак не мог поймать его взгляд.
— Что же ты, давай! — тянулся ко мне Василий и кивал головой. Немодная косая челка падала ему на лоб и почти закрывала глаза.
— Хочешь, чтобы я выпил? — обратился я к нему.
— Миша, не пей, если не хочешь, — обеспокоился Вася-ухман. — Отдай мне.
— Отдать, да? — спросил я, будто сомневался.
— Мне-то что, не пей, — курсант словно через силу поднял глаза. В них нахальство сочеталось с растерянностью. — Я думал так, по-товарищески…
— Ну, ну, товарищ, — сказал я. — Друг, товарищ и брат. Твое здоровье!
Вино было кисло-сладкое, вкусное. Курсант Василий выпил вслед за мной и расслабленно откинулся на спинку скамейки.
Все молчали. Вася собрал стаканчики, навинтил на бутылку пробку и сунул к себе в сумку.
— Чего замолкли-то? Студент, фотографируй, да двигать пора.
— Пошли не торопясь, — поднялся доктор.
Так в молчании мы подошли к своему борту и стали подниматься наверх.
Помполит был уже на борту. Он стоял на шкафуте, при входе в надстройку и проверял покупки. Либеральничал Василь Василич. Сумки перед ним открывали, докладывали, что купили, а он улыбался доверительно, не смотрел, только головой кивал и пропускал народ.
Курсант-Василий первый из наших проскочил, развел в стороны ручки пакета, и Василь Василич ему тоже кивнул и обласкал взглядом.
Я ничего не покупал и уже занес ногу над комингсом, но помполит меня приостановил.
— Минуточку, отойдемте сюда, — придвинулся он к переборке. У него шевельнулись ноздри, и он прерывисто вдохнул.
— Пили?
— В каком смысле? — спросил я.
— Не прикидывайтесь, Обиходов, в самом прямом: алкогольные напитки потребляли?
— А, это? — сказал я и вспомнил, как у Василия дрожали руки. Значит, все подтверждается.
— Вот именно — э т о. Э т о на флоте категорически запрещено. Вы что, не знаете?
— Да ладно, что вы как маленький!
Не хватало еще, чтобы он мне мораль читал.
— Нет уж, постойте, — придержал он меня за руку. — Когда других касается, вы наивны, за букву закона держитесь, а если самого… Где же ваша принципиальность?
— Что вы хотите? — спросил я.
— Признаешь?
— Признаю.
— Очень хорошо! — лицо его и в самом деле излучало радость. — Вынужден писать рапорт о нарушении правил поведения советского моряка за границей.
— Валяйте, пишите, — сказал я и про себя подумал: вот и паровоз подоспел.
Он, видимо, не рассчитывал на такой быстрый успех и ждал какого-нибудь подвоха.
— Ты отдаешь себе отчет, что…
— Полностью, — прервал я его.
— Ну, смотри!
— Да я все вижу, — сказал я и, стряхнув его руку, пошел к себе.
Кто-то дернулся в каюту и раз, и два, кому-то я понадобился. Мне — никто сейчас не был нужен. Я лежал на диване и слушал, как блаженно гудят намятые с непривычки ноги. Искусственная прохлада обнимала тело, дышалось легко и чисто. Ощущение было такое, словно после дальнего перехода добрался наконец до избушки и сбросил опостылевший рюкзак. Думать не хотелось ни о том, что произошло, ни о том, что ждет завтра. Где-то в отдаленной видимости забрезжил Рыбачий, приближенный сегодняшним днем, и мысль о нем была отрадна, как утешение за утомительные повороты дороги. Я вспоминал крутые, изрезанные скалы Муста-Тунтури, заснеженные озера, свой лыжный след, который словно нитью связывал мой путь по любимым местам и снова замыкался у избушки геологов, и прошлую зиму, когда выпал ранний большой снег. Такой ранний, что утки не успели улететь с полуострова. Вся вода покрылась корочкой льда, а сверху снегом, не оставив для них места. Они неуклюже передвигались по тундре, помогая себе расставленными крыльями. А когда в лыжню попадали, им легче становилось, и они по моей лыжне так и бегали, заметая ее, как лиса хвостом, и оставляли по краям симметричные треугольные следы. Я от лунки голову поднял, а утки, оказывается, уже на льду. Обсели меня кругом и смотрят, не убегают, словно помощи ждут. Головенки на длинных худых шеях качаются, изможденные сами, обессилевшие. Но в руки не давались. Подпустят близко — коснуться можно, — начинают вскрикивать, крыльями махать из последних сил. Я до сих пор помню их глаза. В них было смирение, покорность, безнадежность какая-то, словно они понимали, что ничего изменить нельзя, и закон, который распоряжается их жизнями, справедлив и для чего-то нужен.