Можно отступать с надеждой, если позади защищенный тыл. А у меня даже дома не было, один Рыбачий маячил в отдалении. След от него выгнулся крутой дугой и пошел за перевал, уже и город миновал, и залив, и в море вышел, в открытый океан, до тропиков, до другой страны довел, прочертив полземли — и скоро снова повернет назад и замкнется у теплой, рубленой избушки.
А пока за окном — другое небо, и я расслабился на жестком диване и удивлялся, как странно устроен человек, который жалеет о чужой стране и знать не хочет о своих делах, который вдыхает тропический воздух и представляет себя в тундре, который не отзывается на стук, но телефонную трубку всегда снимет.
Трубка была прохладной и скользкой.
Звонил старший:
— Открой, поговорить надо!
Жаль, не ограждают двери, хоть и дюралевые, и с той стороны, извне нетерпеливо теребят ручку, не дождавшись, пока я поднимусь, и едва я открываю, решительно входит старший и, не садясь, начинает говорить о чем-то непонятном и лишенном смысла.
— Ты что наделал! Сдержаться не мог? При твоем-то положении!
Что же я сделал? Что же я, изверг, натворил? Из-за чего такие возбужденные глаза и такой трагический голос? Ах да, мы гуляли по Испании. Ей принадлежат Канарские острова, и на них есть такой праздничный туристский город. Ну, ну, а что дальше? В порту стоит наш «Трубецкой», мы вернулись из увольнения и теперь находимся в каюте. А перед портом есть древняя стена, ручеек журчит, на скамейке мы, и курсант Василий наливает трясущейся рукой, а на борту нас поджидает помполит.
— Остынь, успокойся. Чай поставить? — спросил я.
— Понимаю, алкаш был бы! — не слушая меня, возмущался старший. — Но ты же непьющий! Как специально провоцируешь.
Выглядел он очень неважно. Бледный, виски запали, на шее, прикрывая волдырь, пришлепнут пластырь.
— А если и в самом деле специально? — предположил я.
— То есть как? — он сделал круглые глаза.
Я заметил, что ему хорошо удается собой владеть и радости в нем почти не видно.
— Людей пожалел. Зачем, думаю, им мучиться, причины искусственные изобретать, третировать электрогруппу. Пусть у них будет реальный повод, а я посмотрю.
— Ты понимаешь, что говоришь? Я из-за тебя столько дней в тоннеле! Фурункулами оброс, как грибами. Зря, что ли?
— Все, больше не лазай, не потребуется.
— Как ты мог! — выкрикнул он, но уже не с прежним жаром.
— Не лукавь, Сергеич, — сказал я. — Ты же все знаешь. Сам просил меня пойти в город? Ты просил, курсант Василий наливал, помполит нюхал. И все хотели, все ждали, когда я сорвусь. Ну не противно тебе это? Мне уж невтерпеж стало. Хватит подлость сеять. Ведь она прорастает, плоды дает. Смотри, тебя уже втянули. Я не сержусь, нет, я просто решил, что так для всех будет лучше. Я теперь освободился, вас освободил. Отдохнем. Мы же друг против друга какие-то стены злобные возводили, чья выше, тот и прав. Сейчас уже не надо. Наверное, раньше следовало остановиться, не упираться рогом. Надо иначе. Не знаю как, но обострять отношения нельзя. Обострение вызывает злобу, а в злобе все средства хороши. Я теперь понял, где сила — она не во власти, нет, она — в уменьшении зла.
— Да ты же отступник! — продолжал сопротивляться старший словно бы по инерции. — Мы хотели с Димычем объединиться, комсомол привлечь, Сашу Румянцева, Заботина и навалиться всем хором.
— Сам-то веришь в то, что говоришь? — спросил я, зная, что никто из названных н а в а л и т ь с я не собирается. Поговорить — это можно, в каюте, как он советовал.
— Про курсанта я не знал, — тихо проговорил он, и на лбу у него выступили капельки пота. — Меня просто просили на тебя воздействовать.
— Значит, втемную использовали? Это что, лучше?
— Думаю, ты не прав, никакого сговора не было. Все чистая случайность, — оправдывался он.
Но я видел, что он так не думает. Хоть гадко у него сейчас на душе, он все же удовлетворен, что истязаниям пришел конец и можно снова начинать привычную и спокойную жизнь.
— Понимаю, ты устал. И так долго терпел, — сказал я.
— Да нет, не в том дело, — отмахнулся он. — Просто… Не знаю даже, как сказать.
— Ну и ладно, не говори ничего, все понятно.
— Ни черта тебе непонятно, ни черта! — вдруг рассердился он. — Только о себе думаешь. А на мне целая электрогруппа. Нам работать надо, до промысла добраться и обратно. Никто не выдержит такой скачки.