А он, пень старый, тогда ничего еще не понял. Что ж, думал, долгожданная встреча, почти год не виделись. Он сам был к слезам близок.
А потом она упала. На ровном месте. Шла от летней кухоньки, хотела к столу свежей зелени добавить — и словно переломилась пополам, рухнула. Редиска красная раскатилась по полу, подпрыгивая.
Он бросился к Марии, стал помогать, а она подняться совсем не может. Не бог весть какой он силы, но тут смог, поднял ее на руки, донес до койки, уложил… И страшно ему стало. Как перед каменной стеной, которую не одолеть, не сломать, за которую не проникнуть. Словно замуровали его в склепе: спрашивает, задает вопросы, а она молчит, глаза закрыв, то ли не в силах говорить, то ли говорить боится.
Выбежал он во двор, кликнул соседку Андреевну, которая рядом, на своем участке в земле копалась. Андреевна простая душа, быстрая, радостная, к нему катышком подкатилась и давай обнимать да причитать, обдавая винным духом.
— Погоди, Андреевна, не тараторь, — отстранился он от ее доброты. — Скажи, что с Машей? Лежит она. Упала и лежит.
Лицо Андреевны сморщилось, как печеное яблоко, и вмиг глаза заполнились слезами.
— Мило-ой, — заголосила она, — и что за напасть на нашу головушку? Совсем, как ты уехамши, здорова была, а враз на Миколу Кочанного малость зашиблась, впала в хворь да с той поры не разгинется. И така скаженна та хворина, не знамши, не гадамши, враз голубушку примяла. Лежит, милой, часто лежит. Третьего дня только поднямши, как от тебя цидулку получила.
С трудом продираясь через ее «знамши» и «поднямши», он уяснил себе, что произошло: еще прошлым летом, собирая яблоки, упала Мария со стремянки. Немножко полежала, потом поднялась, отошла, но всю зиму ее мучили боли в ушибленном боку. Андреевна ей помогала, как могла, но по просьбе Марии ему ничего не сообщила. Врачи лечили ее, и в город она ездила, и в больницу клали. А потом выпустили и дали лекарства, которые не помогают. А она, бедная, на глазах тает, и боли у нее такие, что временами криком кричит.
— Бросай все, будь при ней безвыходно, потом сочтемся. Мне отлучиться надо, — сказал Петрович соседке и, не слушая ее долгого согласия, той же дорогой, что пришел сюда, бегом на станцию, в районную больницу.
Нашел лечащего врача, усталую, пожилую женщину с венозными руками, и от нее узнал название той страшной болезни, от которой еще не придумано лекарства.
Это здесь не придумано, а там, в Москве, или за границей?
— Не ездите. Не мучьте ни ее, ни себя, — сказала женщина. — Надежды нет.
Это она так сказала, чужой человек. А он-то знал, что врачи ошибаются, и не мог поверить, что смертельный приговор произнесен устами сельского, утомленного жизнью врача. Земля-то она, ох, какая большая.
— Я и в Новой Зеландии был и на Филиппинах! Там лечат!
Женщина дотронулась до его руки и покачала головой:
— Я разделяю ваше горе. Но, правда, поверьте мне — нигде не лечат.
Петрович дернулся, словно она его током поразила.
«Что вы понимаете? Для вас и вены на руках неизлечимы». — Внутри себя он прокричал это, но не произнес.
— Документы, — попросил он, — документы ее мне приготовьте. Я зайду.
Ему надо было торопиться.
Переговорный пункт находился в пяти минутах от больницы. Он бегом до него добежал и срочный из самых срочных заказов сделал, растормошив свою записную книжку.
А пока бежал, вспомнил и фамилию и отчество того человека, который один сейчас, казалось, в силах был ему помочь. Он был уверен. А как же. В Москве, в министерстве работает, с самим министром знаком — тот партнер Петровича по шахматам, сильный в эндшпиле, перед которым сам капитан трепетал и по всему судну искал веник, когда тому в баню захотелось. А капитан просто так бегать не будет.
Не сразу он смог на него выйти, но наконец, и телеграфистку замучив, и сам вымокнув до нитки, отловил где-то на даче. Тот далекий Иван Романыч долго не мог вспомнить, кто это его беспокоит в такой ласковый отпускной день. Но потом признал, удивился, сердечно поздоровался.
А Петрович, пока до него дозванивался, весь рейс их совместный в памяти перебрал, редкие разговоры, совместные бани, длинные партии. По всему выходило, что чуткий и серьезный человек. Телефоны свои дал, звони, говорит, если что. Очень близким человеком Иван Романыч для него сделался.
— Беда, Иван Романыч, — поведал Петрович и принялся издалека объяснять про пенсию, про домик, про жену… Надо было так сказать, чтобы Романыч понял его, проникся его чувствами. А слова шли трудно.