— Происходит, Василий Кириллович, вы правы.
— Не знаю, что и делать… Зарезали вы меня без ножа. Ну да ладно, раз вы так твердо, давайте пробивать вместе. Не думаю, что это будет просто.
— Спасибо, — сказал Ярцев, сдерживая желание обнять его сухие узкие плечи.
Дед поправил очки, потом снял их и, отведя от глаз, стал смотреть сквозь стекла.
«Может, спросить его про Ленинград? Хотя бы про дом, про арку с лепниной? Когда мы еще свидимся?»
Но тут замигала лампочка на мнемосхеме, загудел ревун.
Ярцев снял сигнал и сказал деду:
— Ничего страшного. Это перелив цистерны.
Дед кивнул, нацепил очки и снова пристально и напряженно посмотрел на Олега, будто ждал от него каких-то важных, последних слов.
Ярцев подошел близко и встал, касаясь его плеча. Дед не отстранился. Чтобы скрыть неловкость, Ярцев сказал:
— КЭТ теперь работает, — и нажал пробный пуск.
— Будет о вас память, — не оборачиваясь, произнес дед.
— «Память» тоже работает, — сказал Олег. — Все ячейки проверены.
Клавиши машинки ритмично и сухо отбивали параметры.
— С пожарного насоса я снял перемычки, — сказал Олег, — перед приходом не забудьте поставить.
— Хорошо, — ответил дед. — Все-таки хорошо, — повторил дед и улыбнулся тихо. — Хорошо, что встретились, хорошо, что расстаемся. Жаль, что мало поговорили. Я хотел бы, чтобы вы меня поняли и не поминали лихом. — Ярцев хотел возмутиться, но дед остановил его: — Подождите, я скажу, думаю, вы поймете меня. Я знаю, многие обвиняют меня в либерализме, а у меня ведь это очень глубоко. Наверное, грешно так говорить, но я рад, что жил тогда в Ленинграде и испытал то, что немногим дано. И теперь я знаю, что такое плохо. Сейчас многие утратили или вовсе не имеют той основы, которая должна быть в каждом движении, каждом поступке — жизнь прекрасна! И поэтому все, что происходит в мирное время — это небольшое отклонение от этой нормы. Озлобленность, ссоры, недовольства возникают оттого, что про это забыли. А я уж, коль живу, коль жить остался, хочу, чтобы об этом помнили, и стараюсь помочь тем, кто не понимает. Не для всех такой счет годится, но я знаю, что я иначе не могу.
— Может быть, и не для всех, — сказал Ярцев, и чувство утраты и недосказанности ожили в нем с новой силой.
— Жаль, что писем писать нельзя, — вслух подумал Ярцев.
— Радиограммы, — сказал дед, — краткость — сестра таланта.
— Был бы талант, — сказал Ярцев.
— Была бы сестра, — отозвался дед.
— Были бы радиограммы…
Ярцев пожал протянутую руку.
«Брат или нет? Какая, в сущности, разница! Разве в этом дело», — подумал он, сглатывая подступивший комок.
Ковалев переправлялся первой же клетью. Из иллюминатора Олег видел, как у себя на борту, еще в тралфлоте, Ковалев закинул в клеть толстые в ватных брюках ноги, поправил какой-то сверток за пазухой и, присев на корточки, раскинул руки по борту, ладонями обхватив края. Ярцев распахнул иллюминатор. От сильного ветра заложило уши.
БМРТ стоял с подветренной стороны, всю силу ветра транспорт брал на себя. Но все равно «Зенит» швыряло, словно пустую бочку. Корма его взлетала метра на три и когда падала вниз, из-под слипа раздавался мощный, чавкающий удар, и клочья воды словно от взрыва летели в темноту. Швартовы скрипели, тянулись и вибрировали, как струны. Выжатая вода окутывала их мелкими брызгами, словно туманом. Казалось, они раскалены от напряжения и парят.
Перекрывая свист ветра, временами раздавался резкий звук, — мокрая резина кранцев, сдавленная бортами, выскальзывала из железных тисков, и цепи лязгали по бортам. Визг лебедок, команды штурманов, мощное гудение трюмной гидравлики врывались в шум ветра, создавая странную музыку, которая тревожила, завораживала, опьяняла, которая знаменовала собой промысел.
Клеть, в которой сидел Ковалев, стронулась и рывком понеслась вверх. Взлетающая палуба слегка поддала ей снизу. Вожаковые с обоих бортов с силой натягивали страховочные концы, но клеть моталась, увлекая за собой матросов, и едва не зацепилась за оттяжку стрелы «Зенита». Над территорией транспорта клеть уже не так качало, но вдруг, перед самым приземлением, «Зениту» дало крен на противоположный борт, клеть дернуло и потащило назад. Лебедчик сильно стравил шкентель, и ее со всего маху понесло на тамбучину «Блюхера».
— Руки береги! — крикнул Олег, словно его крик мог что-то изменить.
Клеть с хрустом ударилась о тамбучину, накренившись, почти упала на палубу и замерла.