— Мех — это валюта, — сказал Ярцев. — Тем более если с отливом.
— Новые сорта песцов выращивают исключительно на анчоусе.
— Песцы анчоусного кормления. Жаль, что раньше не знал.
— А я так давно. Как только захожу в магазин, сразу спрашиваю: «Песец анчоусный?» Если нет, я и смотреть на него не стану.
— Ну это ты зря. Посмотреть-то можно.
— А я — нет, не стану. Такой человек!
— Вот видишь, а вы анчоус не ловите. Какого-то тунца гребете, по пятнадцать тонн.
— Это филе пятнадцать. Самого тунца — двадцать.
Так сидели они, переговаривались, пересмеивались в светлой каюте, у самой материковой Антарктиды. А на ее скалистых ледниковых берегах медленно сползали к воде ледяные горы и, подтачиваемые океанским прибоем, отрывались от суши, сотрясая пространство, распугивая дельфинов и морских львов. И когда волна докатывалась до судна, кофе в чашках начинал ползти к краю и Николай сказал: «Не наливай по полной».
Передавая дела, Ярцев нет-нет да и думал о том, что придется подписывать обходной у кастелянши, и когда дело дошло до формальностей, он попросил Николая:
— Знаешь что, ты сам сходи, перепиши все на себя. Я пока вещи уложу.
Николай ушел, а он открыл рундук и стал собирать свое барахло.
Укладывая вещи в чемодан, он подумал, что вряд ли она подпишет, пока он не придет сам. И хоть он мог идти теперь к ней, не нарушая данного себе слова, эта возможность совершенно не радовала его, наоборот, отпугивала и волновала.
Он защелкнул замки полупустого чемодана. Вот ведь, в общем-то, и все имущество. С каким-то странным чувством он подержал в руке легкий чемодан. Еще несколько книг на полке и фотография мэтров, которую он отлепил и вложил в «Новый мир».
Каюта стала не его, еще не прибранная, но уже готовая для нового жильца, который освободит ему свою каюту на «Зените», такую же или немножко меньше, в которой на стене останется свежий след снятой фотографии и поредевшая книжная полка. Разумный мир разумных вещей и неразумных чувств. И все-таки что-то в ней осталось, наверное, от этих, от неразумных чувств. Переборки с хорошей слышимостью, неудачная грелка, теплый воздух от которой поднимался вверх и не смешивался с воздухом из иллюминатора, скрипучая дверь, у которой сломан фиксатор, и даже труба, которая перекатывалась в шторм где-то за подволоком и не давала заснуть — все это было его, собственное и нужное, обжитое, и, покидая свою каюту, он оставлял здесь что-то от себя.
— Серый! Алик! — крикнул он громко.
Ребята с обеих переборок ему отозвались, заскрежетали ножки отодвигаемых кресел.
— Заходите на прощание, — позвал он.
Они влетели, оба длинные, поджарые, похожие друг на друга.
— Ты что, Иваныч?
— Ты зачем это надумал? Да такого и не бывает! — заголосили они. Их славные физиономии выглядели обиженными, расстроенными.
Пока Ярцев успокаивал их, отвечая на сбивчивые вопросы, вернулся мрачный Николай.
— Она что у вас, чокнутая, кастелянша? Обложила чуть не по матушке.
— Она у нас такая, она и по матушке может, — с гордостью произнес Серый.
— Велела, чтобы ты сам пришел. Без тебя не подписывает, — сказал Николай и пристально посмотрел на Олега.
«Вот ведь вредная баба», — подумал Ярцев и почувствовал, что краснеет.
— Придется идти, — сказал он, нехотя поднимаясь, и, взяв «бегунок», вышел.
Он только сейчас почувствовал, что захмелел. Голова налилась тупой, оглупляющей тяжестью. Неверность шагов, расслабленность движений делали тело чужим, неуправляемым, будто он в шторм попал. Пытаясь собраться, Ярцев шел не торопясь, крепко сжимая пластиковые поручни, но ступеньки под ногами слегка смещались, будто он продавливал их своей тяжестью.
И снова тамбур перед санблоком, и короткий коридор прачечной, и открытая дверь, из которой шел густой теплый воздух с запахом ароматного порошка «Барф» и шум работающих машин…
Ничего не изменилось. Ничего!
Глядя на палубу, он перешагнул комингс и увидел ее ноги в стоптанных тапочках. Ярцев протянул руку с зажатым листком. Влажное, теплое кольцо обхватило его запястье и сжало, потянуло вперед.
— Дурак, — еле слышно произнесла она. — Дай сюда!
Легкий треск разрываемой бумаги, белые лепестки плавно осели у ног.
— Ты никуда не поедешь. Слышишь ты, чурбан… Ты хоть можешь поднять на меня глаза? — услышал он ее громкий голос. Он посмотрел на нее. Такой красивой он никогда ее не видел. Мягкий свет истекал из ее глаз, завораживал, гипнотизировал Ярцева.
— Иди сюда, — сказала она и, закрыв дверь на ключ, потянулась к нему. — Неужели ты ничего не понял? — прошептала она…