Я встретился с ним на следующее утро, когда поднялся на мостик проверить пожарную сигнализацию. И сразу же заметил, что говорить о том, будто он окончательно пришел в себя, еще рано. Штурман и рулевой Гоша Гаврилов стояли у лобовых стекол по стойке «смирно», наблюдали море, а на вертящемся кресле, зафиксированном веревкой, вытянув длинные ноги в домашних тапочках и сложив на животе руки с набухшими венами, полулежал капитан. То ли дремал, то ли думу думал — очи смежены, багровое лицо налилось тяжестью и голова поникла на грудь.
Когда я к станции подошел, вся высокая служба оказалась у меня за спиной, и я почувствовал, как спина у меня громадной становится, шире станции, и уязвимая, будто без кожи. В отражении стекла вижу, что никто не шелохнется, но тишина тяжелая, предгрозовая нависает, будто все друг на друга реагируют, заряд копят и вот-вот разряд произойдет.
Перещелкнул шлейфы, напряжение проверил — ничего, никакого разряда. Обернулся — те же люди, в тех же позах. Что же мне, взять так просто и уйти? Столько времени свидания ждал. Прошелся по мостику, посмотрел схождение курсов на авторулевом, спросил напряженную спину штурмана:
— Когда на второй насос перешли?
Он, не повернув головы, ответил сдавленным шепотом:
— А тебе не все равно?
— Нет, конечно, — громко отозвался я. — У нас второй греется, лучше на первом работать.
— Потом, потом, — произнес он быстро и кистями рук заработал, будто греб.
— Ничего страшного, подшипник, — принялся я объяснять. — Мы сегодня его перебрать собирались.
Штурман обернулся ко мне, и я увидел его сморщенное от раздражения, испуганное лицо.
— Кто таков? Почему мне лицо твое неприятно? — послышался хрипловатый басок.
Я повернулся на голос и встретил размытый, не очень осмысленный взгляд капитана. Сам он где-то еще внутри себя пребывал, я только краешек его сознания задел и если бы сейчас ушел, он, наверное бы, снова погрузился в свою дрему.
Я подошел поближе, чтобы ему легче было меня разглядеть, и ответил на вопросы в порядке их поступления:
— Электрик Обиходов. Вы в рейс меня брать не хотели.
В глазах его обозначилась тяжелая работа, будто глыбы он перекатывал под шишковатым лбом. Взгляд медленно прояснился, и лицо подобралось. Вспомнил.
— Почему? Ты? Здесь? — удивляясь на каждом слове, пробасил он.
— Работа такая, — вздохнул я.
— Почему? — произнес он, искренне недоумевая.
— Я на вахте. Пришел сигнализацию проверить.
Он замотал головой, поясняя, что я не то говорю, и повысил голос:
— Почему ты здесь?
У, нас получалось, как в том анекдоте про попугая, когда попугай уже говорит: «Я почтальон. Вам телеграмма». А сморенный почтальон отвечает из-за двери: «Кто там?»
Конечно, я понимал, что он добивается, но мне надо было, чтобы он сам сформулировал.
Но он не стал.
— Больше на мосту не появляться, — сказал он.
— Не могу. Согласно устава электрик должен…
— Значит, будешь пассажиром, — перебил он. — Я предупреждал.
— За что? У вас нет оснований, — запротестовал я.
На лице его появилось подобие улыбки.
— Нет, так будут. Свободен. Иди.
— Вы объясните? — не унимался я.
Но он уже все сказал. Глаза его медленно заволокло туманом, и голова поникла на грудь.
Я вышел разозленный. Дурацкое состояние, когда тебя гонят взашей и даже сопротивляться нет возможности. Не потому, что сил мало или струсил — я-то в нем соперника чувствую, да он, вместо того чтобы поднять перчатку, схватил хлыст и стегнул по мне, не соперник я ему. И ни тени сомнения, все, что делает, только так и должно происходить, будто не человек сидит в кресле на мостике, а какой-то иной разум обозревает жизнь сверху и распоряжается мной… Да что с него взять в таком состоянии.
Шантурия в тамбуре уже не торчал, и можно было кратчайшим путем, беспрепятственно пройти в аккумуляторную. Ковровая дорожка девственной чистоты покрывала палубу до самого комингса, и у дверей я обернулся — не оставил ли следов? Следы были, но не грязные, просто ворс примят, словно до меня по ней никто не ходил.
«Что же он, по воздуху летает? — удивился я. — Уже и до этого дошло?»