Совсем он, холера, мне мозги запорошил. Я уже не знал, что думать, что сказать.
— Я, — говорю, — Толя, устал. У меня, — говорю, — Толя, интеграл не берется.
Он удивленно посмотрел на меня, покачал головой и произнес непонятно к чему: «Нехорошо».
Толя ушел. У Саши еще слышалась музыка, там раньше двух не расходились. Голова была тяжелая, чумная, ничего не соображал. Оставил интеграл, разделся и завалился в люлю. И только заснул — жена ко мне заявилась с каким-то отставным актером. Красивая была, голодная, изводила меня просьбами жить втроем, и я никак не мог их выставить. Потом телефон зазвонил, и я проснулся, нащупал впотьмах трубку и услышал голос вахтенного штурмана. Он меня извещал, что в каютах по правому борту не горит свет, и велел немедленно его сделать.
— Есть вахтенная служба. Звони в центральный пост, — пробурчал я и снова полез в койку, но добраться не успел, звонок вернул меня, и штурман раздраженно сказал, что такая, видно, у нас служба, при которой вахтенного электрика не найти, а коль это мое заведение — мне надо идти и исправлять.
Я зажег свет и посмотрел на часы. Сменившаяся вахта пила в каютах ночной чай, всовывая в банки самодельные кипятильники. Начал одеваться и вдруг усомнился, набрал телефон электромастерской и услышал бодрый голос Саши Румянцева: «Вахтенный электрик слушает!» Я передал ему просьбу, и он удивился: «Чего это ты не спишь?» — «Собираюсь», — сказал я.
Сон не шел. Тишина стояла почти береговая. Просторно, воздух свежий, никто не сопит рядом, не вскрикивает. На «Пикше» о таких условиях не мечталось. И засыпал там быстро, глубоко, без сновидений, будто не на койку бросал тяжелое тело, а сразу в сон. А рядом живые души дышали, жизнь плотной была, спрессованной. Нас там четверо в кубрике местилось на пяти квадратных метрах. Когда бодрствуешь, сосед тебе каждую минуту виден, если не лицо, то рука чья-нибудь с койки свешивается, грудь вздымается, горбится спина. Полгода с ним бок о бок трешься и в каюте, и у рыбодела, и настолько притираешься, что сосед уже как бы частью тебя самого становится. Знаешь, что нельзя ему делать того, что тебе самому бы не понравилось, потому что он такой же, как ты, и в тебе самом нет никакой исключительности — как бы одно тело о четырех головах. И в каждом кубрике обитает такое существо.
Желания человека легко различимы. В них он одинаков. Каждому хочется уважения к себе, добрых чувств, внимания, хоть на «Пикше», хоть на транспорте. Но там нельзя этого добиться должностью или силой. Даже если кто-то очень сильный, гордый и себя любит так, что других не видит, все равно у него нет возможности насильно возвыситься. Драка у нас — хуже воровства, а кричать, что ты хороший — бесполезно, не услышат, не поймут. Есть только один способ получить всеобщее признание — отдавать себя без остатка. Да и то не как Василий Крюков — с добром надо отдавать, без надрыва и корысти, как в том свидетельстве, когда правая рука не знает, что делает левая. Тогда и получается — никто насильно не гонит, а по шестнадцать часов работаешь. Вот если на таком уровне сможешь существовать, тогда будешь удовлетворен, а иначе на СРТ не плавать. Все наоборот выходит: чем больше человек хочет себе добра и сам для себя его делает, тем меньше получает. Только если себя совсем забудешь — ты для всех, каждый для всех — тогда и получаешь его полной мерой от каждого, вся команда для тебя старается. При таком абсолюте собственная исключительность уже бессмысленной становится, а смысл приобретает общая жизнь, которой подчинено все.
Растревоженный воспоминаниями, я проворочался до утра и только начал засыпать, как объявили подъем.
Гегемон с утра занят своим безнадежным делом. Шкрябать, красить, концы мотать можно до бесконечности. Тупая эта работа в северных широтах мало кого воодушевляет. Только и слышно их урчание да поминание родственников до седьмого колена. Боцман на разводе их заряжает, и они потом, с теми же песнями, на палубу вываливают. Физиономии мятые, глаза рыскают нелюдимо — пока еще они проснутся да разомнутся. Попадись тут кто-нибудь из машины, враз обласкают, шланг сомнут, кабель дернут, самого толкнут, будто невзначай — дай дорогу! — люди на холод идут, на ветер, на дурную работу, а здесь бездельники в тепле окопались. Обидно, а деньги те же.