«Язык был дан человеку для сюрреалистического использования», — заявляет один критик,{137} другие же говорят о магическом, «вертигралистском»,{138} или Бог знает о чем еще. Цель их — обратить в свою веру.
В одном таком журнальчике, рассыпающемся на отдельные листки и названном «Корреспонденция»,{139} содержатся, главным образом, советы тому или другому поэту и предложения поменять свою жизнь, понять ее смысл или противоречия и внести в нее звучание настоящей поэзии.{140} Издатели журнала в это верили. К 1928 году журнал взбудоражил немало поэтов.
Приблизительно в это же время глава сюрреалистов вступает в коммунистическую партию и на вопрос, что он считает нужным сделать для улучшения положения рабочего класса, предлагает целый план вечерних лекций для рабочих, чтобы причастить их языку и сюрреалистической поэзии. Вот она, вера…
Но это еще не все. Журнал «Гран жё», созданный лет пять-шесть назад, собрал вокруг себя довольно много молодых людей: Ролана де Реневиля, Рене Домаля, Жильбер-Леконта, Монни де Булли{141} и еще полдюжины человек, связанных между собой тайным символом веры, настоящим посвящением, они образовали некое масонское братство, организацию с полумагическими-полупоэтическими целями. По своей атмосфере то скромное помещение, где собиралась эта группа, напоминало ризницу. Журнал выносил приговоры и предавал анафеме без права на апелляцию (группа нападала тогда как на «новых» поэтов, в частности на сюрреалистов, так и на «древних»).
Незачем и говорить, что для этой группы хорошие стихи сами по себе не имели значения, а их представления о поэзии далеко опередили общепринятые. Однако о ком бы из критиков современной поэзии ни шла сегодня речь, все они говорят о поэзии с такой серьезностью, которая и в сравнение не идет с тем, как принято было о ней говорить раньше. Они верят, что поэзия хранит такие же тайны, как наука и философия, и что она не развлечение, не область литературы, не дом прозы, «стоящий напротив».
Конечно, рядом с поэзией, обращенной к глубинам, существуют и стихи прямо противоположной направленности, я говорю о стихотворной акробатике или же просто о мастерской версификации. Этот второй способ воспринимать поэзию будет существовать всегда, и спрос на такую поэзию тоже требует удовлетворения. Наука не уничтожает религию, религия не отменяет магию, а магия — иллюзионистов. Последний пример особенно типичен для почти скандального сосуществования двух форм в поэзии, близких, если судить по внешнему виду и уважению публики, но очень далеких друг от друга по своему происхождению. Иллюзионист, который благодаря игре зеркал создает у публики впечатление, что он разрезал пополам женщину, и гипнотизер, который действительно погружает подопытного в каталепсию и принимается читать его мысли, оба эти экспериментатора так же отличаются друг от друга, как физик, работающий в лаборатории, от уличного шарлатана. Иллюзионист и гипнотизер появляются на одной и той же сцене, в одном и том же театре, с интервалом в несколько дней, а иногда и часов, и публика равно рукоплещет им, правда, надеюсь, — разная.
Так что же такое поэзия? Мы этого не знаем. Судя по определениям, границы предмета четко очерчены, мы же в этом совсем не уверены. И хотя через наши руки, если можно так выразиться, прошло не меньше стихотворений, чем в лучшие литературные эпохи, с каждым днем мы все меньше понимаем, что такое поэзия, она становится для нас прежде всего методом исследования. В этом смысле наше поведение, наши действия сопоставимы с методами многих наук, которые обращаются с миром и вещами, электричеством, нервной системой и наследственностью, болезнями, внутренней секрецией, скорее с ловкостью, чем со знанием дела.
Удивительно, что определение суперрационализма, данное Башляром,{142} применимо к любому современному поэтическому опыту: «Это движение мысли, рвущей с вековым способом мышления, — мысль, отказавшаяся от редукции, ставшая полностью индуктивной и экстенсивной, предмет которой, вместо того чтобы определять самоё себя, лишь воссоздает себя до бесконечности. Мысль эта остается свободной от любой связи, которую ранее принимали за единственно существующую и окончательную. Мысль влюблена в свое собственное движение».