— Что — тише?! Сопляк несчастный! — орет она, шамкая и пытаясь выпрямиться, чтобы посмотреть на того, высокого. А он, открыв рот, смотрит на нее. — Что ты мне сделаешь, сопляк?! У меня все поубиваны! Все!!! Черт бы вас всех побрал! И матерей ваших! Так и разэтак!
— Пойдемте! — Авессалом Артекович тянет высокого за рукав, и они поворачиваются.
— Ну и бабка! — говорит тот, крутя головой. А потом обращается к Авессалому Артековичу: — Ты строишь так, будто война век будет.
— А когда, по-твоему, она кончится?
— Через год!
— Хм! — только и отвечает Авессалом Артекович.
Бабка вся дрожит от злости. Они уходят, не оглядываясь, а я помогаю ей дотащить ширмы до ворот.
— Кончится она через год… через два… а там — другая! Через десять! Тьфу! До свидания, сынок! Ты чей — Митькин?
— Нет, бабушка. Я сам по себе. Прощайте!
— Тебе тоже!
И я медленно иду домой, думая обо всем, что произошло в этот день.
Первое, что я вижу дома — бледное лицо мамы.
— Ты опять поздно!
— Я гулял. Мама, я видел танки! Такие замечательные! И так много!
— Ну хорошо. А что ты опять делал в церкви?
— Я был там в память друга…
— Разве память друга нельзя почтить в другом месте?
— Нет, мама… Он просил меня.
— Кто?
— Трофим Яковлевич…
— Он… умер?
— Мама! Он… зарезался!
— Не говори больше! Ни слова! — Она обхватывает мое дрожащее лицо руками. — Бедный, — шепчет она. — Прости меня!
— Мама! Мама! — Я еще сдерживаюсь изо всех сил. — И пропал Ваня Большетелов! Его мать посадили на два года!
— Боже! Боже! — шепчет она. — Какое ужасное детство я дала тебе, мой сын! Прости меня!
— И я! И я! — слышу я голос брата. — Ведь я с вами! Ведь я ваш?
XXXIII
Наступила весна. Громадные кучи снега под окнами первых этажей осели, растаяли и шумными грязными потоками устремились по Пуговичному переулку на улицу Льва Толстого, а оттуда — на Крымскую и в Москва-реку. Небо, светлое и чистое, с утра полное солнцем и тишиной, повисло синей чашей над нашими бедными домами и влажной землей, из которой начинала выбиваться первая трава. Оставшиеся в усадьбе Льва Толстого деревья покрылись зеленым пухом листьев, и в их вершинах вороны с шумным карканьем устраивали гнезда. В наших домах посредине дня стали раскрываться окна и двери, из комнат выходила зимняя стужа, впуская теплый и чистый воздух с улицы.
Подняв голову, я стою перед нашим большим окном. Оно очень грязно, часть его забита фанерой, а через оставшиеся стекла видны опилки, положенные почти до самой форточки. Подставив табурет, я влезаю на него и, взяв мисочку с водой, выжимаю мокрую тряпку и протираю стекла. Когда заканчиваю, у форточки показывается бледное лицо брата. Он внимательно следит за моей деятельностью, потом открывает рот и что-то говорит.
— Открой форточку! — кричу я ему. — Не слышно!
Он хлопает глазами, и я пальцем показываю ему на форточку. Надув губы и изобразив на лице выражение упорства и настойчивости, то есть сморщив его, как только возможно, он вытягивает руку и берется беленькими пальчиками за шпингалет. А я, не отрываясь, смотрю на его руку: тонкая как палочка, белая, она напоминает те руки, что получаются на рисунках детей, когда они мелом рисуют на асфальте…
Шпингалет щелкает, отворяется форточка, и на меня попадает струя холодного спертого воздуха.
— Как хорошо дышать! Я буду дышать!
— Дыши.
— Как хорошо! А эта липа наша?
— Нет, общая.
— А почему она у нас растет?
— Просто так.
— Просто так ничего не бывает. Мне мама говорила. Ой, смотри, птицы!
Я оборачиваюсь: посредине мостовой с шумом и писком копошатся воробьи.
Бабы, стоящие в очереди за хлебом, разговаривают по своему обыкновению так громко, как позволяет каждой из них устройство ее горла.
— У нее нашли сто пятьдесят банок свиной тушенки! — говорит одна.
— Сто шестьдесят, — поправляют ее.
— Нет, сто пятьдесят, я вам говорю!
— Не мешайте, вы! Ну, дальше!
— Две бочки сухарей, пшено, крупу саго… довоенную, конечно! Ну все-то, все! Даже нафталин был! Цельный чемодан!
Толпа ахает.
— А еще чево?
— Облигаций энтих — тоже сундук! Полный! И молока американского… Несли! Вот!
Рассказчицу окружили со всех сторон, бабы ахают и вздыхают, а она красуется, довольная вниманием.
— А золото? — спрашивает баба в платке.
— Про золото ничего не знаю. И врать не буду! А вот брульянтов — нашли! — Народ ахает.
— А где?
— Известно — где! В шляпе! И под кроватью мыла нашли… кусков сто, наверное! — Очередь опять ахает. — Так милиция все это мыло ну чисто-начисто расковыряла. Феофаниха просила: хоть кусочек дайте! Нет, говорят, теперь все это — арестованное!