— Аспиды!
— А за что его так, мыло-то?
— А искали там… эти брульянты.
— Поди-ка, ведь ты сказала до этого — в шляпе?
— Ну и что? Много ли их в шляпе-то зашьешь?
И вдруг они умолкают, потому что из-за угла появляется Нюрка. Все смотрят на нее, и я тоже. Бледная, похудевшая, со спутанными волосами, в американском пальто с оторванными пуговицами, полы которого она придерживает рукой, бредет Нюрка, держась другой рукой за стену дома. Я смотрю на нее с ужасом, понимая, что вижу перед собой совсем другого человека!
Неверной походкой она приближается к чугунной тумбе на углу улицы и садится на нее. Я вижу ее затылок и спутанные седые волосы, в которые воткнут дешевый гребень.
— Вот она! — слышу я шепелявый веселый голос, плохо выговаривающий слова. Из-за палатки появляется Ваничка. За ним идут милиционер и человек с белым лицом. — Она его любит! Любит! Я сам видел! — кричит на всю улицу Ваничка и делает прыжок на месте, а потом, обернувшись несколько раз волчком, радостно хохочет.
Человек с белым лицом внимательно смотрит на сидящую на тумбе Нюрку.
— Она его любит! — кричит Ваничка. — Он плакал, а она говорила: «Не плачь, я тебе хлебушка дам!» И мне дала… Она добрая! Она мне дала хлебушка! И он добрый! И он — черт! Он — бедный черт!
Они все останавливаются напротив Нюрки, а она сидит все в той же позе совершенно неподвижно, и ветер шевелит ее седые волосы.
XXXIV
Толпа народа стоит перед стендом с газетой. Пахнущая типографской краской и клеем перед моими глазами висит свежая «Правда». И сразу же я вижу карту и над ней четкие буквы:
«Размеры территории, освобожденной Красной Армией от немецких оккупантов за период зимней кампании 1942/43 гг. — 480 000 кв. км».
На западе этого громадного пространства, освобожденного нашими войсками и заштрихованного черными линиями, лежат города Харьков, Таганрог, Краснодар. Ростов уже входит в освобожденную зону. А с востока граница этой территории — города Воронеж, Сталинград; на юге — Астрахань.
«Сколько до Германии?» — думаю я.
— Сколько до Германии? — спрашивает старик в рваной шинели, стоящий рядом.
Трамвай, звеня, подбегает к остановке, и я прыгаю на подножку. Когда он проезжает мимо нашей улицы, я вижу мельком, как человек с белым, словно обсыпанным мукой лицом что-то говорит пожилому милиционеру, садясь в зеленую «эмку».
— Видал? — шепчет инвалид, сидящий на скамье, своему соседу. — Этот всех посадит!
Я выхожу на своей остановке и тут вижу молоденьких милиционерш. Радостно улыбаясь, поправляя волосы под пилотками, смеясь и болтая, они идут мне навстречу. И наверное, потому, что глаза мои широко раскрываются, они на минуту умолкают. Я краснею, ускоряю шаг и уже за спиной слышу их фырканье:
— Миленький! Маленький!
Я прохожу их общежитие, стараясь незаметно, краем глаза что-то увидеть в их комнатах.
— Что, брат, видел милиционерш? — Славик тут как тут.
— Очень нужно.
— Ври давай! — Он наклоняется ко мне и шепчет: — Наши ребята сказали: «Украдем трубу подзорную из кабинета физики и всех там рассмотрим!» Как раз из нашего класса все видно!
— Ну и как?
— А никак! Они теперь к вечеру занавешиваются шинелями. Я видел только колено. Но — сила! А ребята груди видели! У одной — как яблоки! Только лучше! У них на все общежитие только одна уродина — дежурная у входа. Но и она имеет симпатию!
— Кого же?
— Сроду не отгадаешь! Изъявительное Наклонение!
— Не может быть!
— Точно! Я, брат, все знаю!
— Ну а если все, скажи, кто такой Капитан Немо?
Славик хмурится:
— Сам, что ли, не понимаешь? Оттуда! — И он машет рукой, показывая куда-то на центр города. — Из органов!
Войдя в школу, первой я вижу Онжерече.
— Здравствуйте, Серафима Александровна!
— Здравствуй! Зайди после уроков в котельную, к дяде Ване.
— Хорошо.
В классе я сажусь рядом с Чернетичем. Он смотрит на улицу так внимательно, что не замечает меня.
Я придвигаюсь поближе к нему.
— Здравствуй, Драго!
— Здравствуй!
И снова он смотрит в окно. Я заглядываю через его плечо. Полная белая женская рука в окне милицейского общежития подтягивает синюю полу шинели так, чтобы она закрыла окно. Я опускаю взгляд ниже и вижу аккуратные и красивые кругленькие обнаженные колени. На них-то и смотрит Чернетич.