— Мы пошли! — На пороге кухни появляется дядя Вася, держа за руку брата. Дядя Вася с интересом смотрит на сержанта Митрофанова, вскочившего с табурета.
— Мы пошли! — важно повторяет брат. — Бить домоуправа!
— Нельзя так говорить, — мягко замечает дядя Вася. — Мы, если встретим его, спросим, почему он, например, не давал вам дрова?
— Мы его спросим! — грозно подтверждает брат, и они уходят.
— Плохо дело, — печально повторяет Митрофанов, смотрясь в зеркало. — Жалко, черт! Ведь о вечере я уже договорился!
— О чем?
— О свидании, конечно, о чем же еще?
— Ну ты даешь! — восхищенно говорю я, а он, отложив в сторону топор, осторожно пудрит синяк, сокрушенно качая головой.
— Нет! Сегодня не пойду! — решительно говорит он, закончив свою работу.
Потом я сижу за уроками, тупо глядя в раскрытую алгебру и думая о милиционершах. И когда окончательно понимаю, что алгебру мне не постигнуть, за окном появляется Славик.
— Ты один? Можно я зайду?
— Заходи.
Я открываю ему дверь и сразу понимаю, что он чем-то очень возбужден.
— Что случилось?
— Голые девки!!!
— Где?
— На крыше общежития милиции! Сегодня утром я дежурил в классе и пришел раньше всех… Открыл окна… Они лежат прямо на крыше — на своих шинелях — и загорают! Как раз против наших окон! И совсем голые! Бинокль нужен! Можешь достать?
— Зачем же бинокль? Крыша ведь рядом!
— Дурак! В бинокль мы все рассмотрим! Ну, достанешь?
— Попробую.
— Давай! А я пошел… Да, знаешь еще что? Наш директор с истопником пьет. В котельной! Плохи его дела. Ну пока!
Мне становится так жалко нашего директора, будто он мне родной. Я вспоминаю его хмурое лицо, седую голову, мятый пиджак, церковь…
— Ну, точно достанешь?
— Сказал — попробую.
— Пока! Только — ни гу-гу!
Я смотрю в учебник: какие-то крючки, скобки, знаки… Черт-те что! Неужели я завтра увижу обнаженных девушек? Да еще таких, как эти милиционерши? Сила! Я иду в большую комнату. Рядом с шинелью дяди Васи в кожаном чехле висит немецкий цейсовский бинокль. Вынимаю его из футляра, прикладываю к глазам и кручу колесико, наводя на липу. Я ясно вижу каждую жилочку на маленьких распустившихся листочках. Здорово! Я думаю о завтрашнем дне — и в горле у меня пересыхает.
IV
— Зачем тебе бинокль? — удивляется дядя Вася.
— Да, зачем тебе бинокль? — Это, конечно, брат.
Я топчусь перед сидящим на диване дядей Васей.
Он тянет бинокль к себе, я отпускаю его и вижу теперь уже далеко от меня крышу общежития. Рыженькая — прелесть!
Но тут в слуховом окне появляется нога беленькой. Она быстро вылезает на горячую крышу и говорит:
— Горячо! — Смеется и… скидывает шинель! Расстилает ее рядом с рыженькой и ложится на спину, закрыв от солнца лицо.
— Вот эта — моя симпатия! — шепчет Славик. Он навел бинокль на самую середину ее белого живота. — Черт! Все равно не видно!
А в слуховом окне уже стоит в накинутой на плечи шинели третья, смуглая и худая, пальцами обминая папиросу.
— Машка, иди к нам! Время теряешь. Скоро школяры придут…
— А черт с ними! Пусть смотрят — жалко, что ли…
Девушка затягивается, но так как она одета, я не смотрю на нее, а снова обращаю свой взор на лежащих — беленькую и рыженькую. И решаю про себя: моя любовь — только рыженькая. Мне кажется, я мог бы смотреть на нее тысячу лет, забыв обо всем!
Беленькая приподнимается:
— Девки! Вон тот черненький пошел в свой класс! Показаться ему?
— Какой?
— Ну высокий, с усами, самый красивый.
— Чернетич, — говорю я Славику. — Убери щетку, а то он дернет дверь, она и грохнется.
— Сам убери, — отвечает он, не отрываясь от бинокля.
Черненькая тоже расстилает свою шинель, садится и смотрит на наши окна. А я слышу гулкие быстрые шаги по коридору.
— Это Чернетич! Поди, открой дверь!
— А ну тебя к черту! Опять пропустили!
Беленькая лениво ворочается и ложится на бок.
— Вот это груди! — шепчет в восторге Славик.
Дергается дверь класса. Щетка ползет из ручки и с грохотом падает на пол. Дверь распахивается, за ней стоит Чернетич.
Все три девы уже сидят на своих шинелях, согнув ноги в коленях; груди они закрыли руками. Чернетич уже у окна.
— Черненький, — спокойно спрашивает смуглая, — сколько вас там в классе?
— Трое… со мною.
— Мы уходим, — заявляет она. — Ты слышишь? Мы уходим, усатенький.