— Слушай — выручай! Куда повести?
— Да тише ты! Все слышно!
Рыженькая, остановившись поодаль у куста акации, задумчиво теребит веточку. Я лихорадочно соображаю.
— Ну? — Сержант Митрофанов топчется в нетерпении.
— Погоди, я думаю.
— Больно долго!
Славик подходит к нам, запрятав папиросу 6 ладонь.
— Вот куда — в Новодевичий монастырь!
— А где он?
— Пойдете на Большую Пироговку, там на трамвае… Ну да она знает. А ты скажи ей, что там собор — историческая ценность!
— А скамейки там есть?
— Есть! И сирень есть. Кусты — во какие высокие!
— Сколько ехать?
— Минут двадцать.
— Все! Спасибо! Вот, возьми! — Он достает из нагрудного кармана две сигареты и подает мне. И, топая и придерживая звякающие ордена и медали, бежит за угол, куда уже удалилась рыженькая.
— Во дает! — с восхищением говорит Славик. — Слушай, а он смелый?
— Думаю, да, раз награжден «Славой».
— Дурак! Я не об этом. Как он с девушками?
Я не отвечаю, я думаю о рыженькой. А потом подаю Славику сигарету.
— Немецкая?
— Да, ихнее говно.
Мы закуриваем. Мои мысли почему-то перекидываются на профессора-международника.
— Славик, а когда к нам в школу придет твой профессор-международник?
— Почему «мой»? — как-то неохотно спрашивает Славик.
— Ну, наш общий профессор-международник.
— Он не придет… Знаешь, вышло все как-то не так…
— Как — не так?
— Ну, вроде не по-геройски…
— Он задержал преступников?
— Задержал. Отвяжись!
— Они были вооружены?
— Ну, были.
— Значит, он совершил геройский поступок?
— Да нет… Я расскажу, только ты не трепись об этом… Ты помнишь рассказы о тех троих? Ну, среди которых был военный?
«Еще бы мне не помнить!» — думаю я, а вслух говорю:
— Да. Ну и что?
— Ну и то! Надел профессор в тот вечер свою кенгуровую шубу, хоть и была весна, так как шел к своей… зеленой. А шубу эту ему на фронте подарили…
— Он был на фронте?!
— А как же! Выступал с грузовика. Ну вот, идет он к своей знакомой, а навстречу ему трое. Может, они и прошли бы, да тут ни души кругом, и шуба эта сама им в руки идет. Ну, они к нему. «Здрасьте!» — говорят. А он: «Извините, я вас не знаю, мне некогда!» Они и говорят: «Какой вы грубый, а мы к вам с просьбой!» — «С какой?» — «А вот, — говорит этот военный, — наш товарищ, видите, как одет? Жалость смотреть! А вы как? Прелесть! Картинка!» А профессор: «Извините, мне некогда. И холодно стоять стало». А ему говорят: «А нашему товарищу не холодно, что ли? Ему еще холоднее!»
— И откуда ты все это знаешь?
— Ха! Моя мама протокол читала.
— Ну, валяй дальше!
— А тот, что плохо одет был, говорит: «Сымай шубу, сука! А не то…» Ну профессор, конечно, без звука и снял ее. А там костюм под ней, серый, шевиотовый! Куда, говорят, пошел? Снимай и костюм! Снял и костюм… А там рубашка шелковая… Словом, раздели его до белья. Этот, плохо одетый, и белье хотел снять, да военный не разрешил. Нехорошо, сказал, все-таки профессор, уважать надо. Профессор взмолился: «Куда я в таком виде? Меня заберут!» — «А вы убегите!» — «У меня ноги больные!» — он им. Тут военный снова вступился. Дай ему свое пальто, говорит. И будет у вас честный обмен, а не кража и тем более не грабеж! Тот говорит: «На, подавись, интеллигент!» И пальто свое снял и дал профессору. И они пошли тихонечко.
— А профессор? А пистолет откуда?
— Да ты слушай! Профессор надел пальто и, несмотря на больные ноги, бегом в другую сторону. Бежит, а его по боку в кармане что-то стукает: хлоп-хлоп-хлоп… Тяжелое. Он сунул руку — батюшки! — в кармане пистолет! Он смотрит, те идут тихонечко, будто гуляют, и скоро уж будут на трамвайной остановке. «Остановитесь! — кричит им профессор. И бегом к ним. — Вы забыли это!» А пистолет-то, как вынул, так и держит в руке. Ну те, не долго думая, руки подняли, но, видно, думали деру дать — улица-то пустая была. А тут как назло этот, с усами, что обеды арестованным носит и вечно в окне милиции торчит. «Мы их так возьмем! — орет. — Не стрелять!» И свой пистолет вынимает… Ну те меж двух пистолетов… сам понимаешь. А профессору потом в милиции «скорую» вызывали.
— А что было?
— А сердце… Ну и наложил, конечно.
— В шелковое-то белье?
— В такую переделку попадешь — и в шелковое наложишь!
VI
— А много ваших мужчин ушло на фронт? — спрашивает дядя Вася.
— Почти все.
— А какие остались?
Я вспоминаю мужчин, которых, я думаю, мы никогда за всю войну не называли «нашими».