— Домоуправ — раз! Орлеанский — два!
— Кто-кто?
— Орлеанский.
— Герцог? — подняв брови, спрашивает брат.
— Сам ты герцог! Директор магазина «Фрукты-овощи». Джевад Гасанович Орлеанский.
— Может, он раньше был герцог? Я читал…
Электрическая лампочка, мигнув, гаснет и снова вспыхивает.
— Что это? — спрашивает дядя Вася.
— Это предупреждение. Сейчас выключат свет.
Лампа еще раз мигает и гаснет окончательно в тот самый момент, когда раздается стук в дверь. Нащупывая стены, я дохожу до двери.
— Кто там?
— Я, Митрофанов! Отопри!
Я отворяю и в темном парадном вижу фигуру сержанта.
— Ну как?!
— Никак!
— Совсем… никак?
— Совсем!
— Зря, значит, я закрашивал тебе синяк?
Он только вздыхает в ответ. Я пропускаю его вперед, и мы входим в комнату.
— Это ты, Митрофанов? — спрашивает дядя Вася, шаря по столу в поисках спичек. Что-то падает с глухим стуком, катится по столу — и раздается бульканье.
— О, черт! Портвейн! — горестно вопит дядя Вася.
— Вино — яд! — слышу я назидательный голос брата.
— Вот она! — радостно сообщает в темноте дядя Вася. Бульканье прекращается.
— Вино — яд! — повторяет брат. — Я знаю, герцог Орлеанский не пил много вина… и вообще был воздержан!
— Что-что? — смеется дядя Вася.
— Да! Был воздержан… И был хороший семьянин. Неужели непонятно? Я читал…
— Все-то ты читал! — с досадой говорю я, нашаривая спички. — Помолчи! — Найдя их наконец, я зажигаю коптилку, и ее слабый свет освещает нас всех. Брат с дрожащей нижней губой сидит на подушке.
— Ну пусть он скажет нам, что хочет, — вступается за брата дядя Вася.
Лицо моего брата при этих словах сияет, и, шумно вздохнув, он сообщает:
— Я все про него знаю!
— Про кого?
— Про герцога Орлеанского! Про кого же еще? Сначала он был просто сын герцога Орлеанского, а его отца звали, ну, прозвали Эгалите! Он много раз менял свою фамилию, но не оттого, что был подпольщик или революционер, а из династических традиций…
Тут на пороге комнаты появляется мама. Услышав последние слова брата, она с удивлением смотрит на него, а он продолжает:
— Он родился в тысяча семьсот семьдесят третьем году герцогом Валуа, затем он стал герцогом Шартрским, а уж потом, — брат хитро улыбается, — он стал герцогом Орлеанским!
— Что с тобой? — спрашивает мама. — Ты не болен?
— Тише! — брат поднимает руку. — Так вот! Он любил идеи Жан-Жака Руссо, а семейная жизнь герцога Орлеанского могла служить образцом для всех его подданных, и дети воспитывались в идеальной простоте и строгой нравственности! А еще он был в республиканской армии и служил под командой генерала Дю… Ду… Дю-му-ри-е! И… — Утомившись, брат шумно вздыхает.
— Боже! — восклицает мама, воспользовавшись этой паузой. — Да что с тобой?
— Ничего, — спокойно отвечает ей брат. — Просто я веду интересную беседу.
— Ничего-ничего! — Дядя Вася улыбается, но по его лицу видно, что и он огорошен. А брат сидит гордый на своей подушке.
— Откуда ты набрал всю эту чепуху? — строго спрашивает мама.
— Это не чепуха! Это история. Я взял ее из нового журнала.
— Из какого нового журнала?!
— Из нового журнала иностранной литературы, науки и искусства.
— За какой год?
— За тысяча девятьсот четвертый.
— Боже! Они сведут меня с ума! Один бегает черт знает где! — Она строго смотрит на меня. — Другой читает какую-то чепуху! — Она так же строго смотрит на брата.
Брат надувает губы, и на глазах его выступают слезы, но тут положение спасает дядя Вася.
— Нет! — громко говорит он. — Он все замечательно рассказал! И дело совсем не в герцоге, а в том, что он так много знает.
Лицо брата проясняется, но мама, нахмурившись, роется в портфеле и молчит. И дядя Вася обращается ко мне:
— Ну а кто еще остался?
— Кроме тех, кого назвал… еще Памятник.
— Кто?
— Это прозвище. Милиционер, что детей гонял. Помнишь, я тебе рассказывал? Еще Усатыйвокне… Тоже прозвище, тоже милиционер. Так… Семенова убили… Да, вроде все. Остальные — старики.
— А много из тех, кого взяли, — убили?
Я мысленно считаю.
— Больше половины.
В это время я замечаю, что в нашей маскировочной шторе — щель. Я быстро подхожу к окну, чтобы задернуть ее, но яркая вспышка света с улицы ослепляет меня — чья-то рука наводит мне прямо в лицо луч электрического фонаря.
— Это не в первый раз! — слышу я знакомый голос.
Свет гаснет, и прежде чем я успеваю задернуть штору плотно, вижу: с револьвером в кобуре, висящем на жирном пузе, стоит Памятник, а рядом с ним человек с белым, как бы обсыпанным мукой лицом.