Я бегу к столу, вынимаю альбом, листаю его.
— Ты же дал ее лучшую фотографию!
— Я думал…
— Лучше бы ты не думал! Не говори маме! Давно была Феофаниха?
— Нет, недавно. И еще она сказала, что нам теперь почет будет. За вашего фронтовика, говорила, вам почет будет! Вы за него, говорила, бога должны молить! — Брат нерешительно умолкает.
— Ну что еще?
— Она сказала, что если бы не фронтовик, то нас… все равно бы выслали. Это правда?
— Нет!
— Я тоже так думаю. И еще она сказала: глупые вы! Надо было выкинуть все книги и эти ваши кресла и картины, которые никому не нужны, и поставить четыре кровати, а самим уйти в маленькую комнату… и жильцов пустить… только не с рынка, а военных из Академии или милиционеров… И не обижал бы вас никто! А как ты думаешь, она права?
— Да, права… для себя. Слушай, а куда она понесла фотографию?
— В домоуправление. Она сказала, что стенгазета уже готова. И только надо наклеить фотографии. И её там будет.
— Что — её! Говори толком!
— Ну, её, Феофанихи фотография.
— Она что, тоже лучшая из лучших?
Да. Она мне показала… в платке и белом фартуке. И статья про нее будет, про то… как это? — Он морщит лоб. — Сейчас! Вот! «Никогда не сошедшая с поста»!
— Ну ты натворил!
— Я не виноват… Я думал, как лучше…
— Неужели ты не понимаешь?
И я спохватываюсь: ведь эту, именно эту фразу так много раз говорили мне и мама, и директор, и Славик! Мне становится очень жалко моего брата…
X
Поздно вечером мрачный сержант Митрофанов, только войдя в дверь, шепчет мне на ухо: «Слушай, поговорить надо!» Я киваю. И тут же приходят мама и дядя Вася. Они веселы и смеются. Я закрываю за ними дверь, а сержант тянет меня на кухню.
— Слушай, я встречаюсь с ней третий раз, а она… все ничего!
— Найди другую.
— Другую-другую… А может, мне она нравится!
Я вспоминаю Чернетича.
— Слушай, Митрофанов, не теряй времени!
— Почему это?
— Ну, мне кажется, что она просто… ну, просто гуляет с тобой.
— Без этого?!
— Вот именно.
— Во дает! Она что, ненормальная?
Он хлопает фуражкой по столу и садится. В коридоре слышен скрип половиц. Мы оборачиваемся. Благоухая какими-то новыми чудовищными духами, по сравнению с которыми «Грезы лета» нашей Кац — просто фимиам, одетая в шелковое платье, с накрашенными до самого носа губами, в берете, с блестящей брошкой и сумкой под мышкой появляется… Дуся!
— Что же это вы без электричества? — поет она, принимая при этом особую позу: выпячивает грудь вперед, а потом делает движение ногами, отчего ее шелковые чулки издают скрип. После этого она, выставив зад так, как будто ожидает укола, с улыбкой смотрит мимо меня на сержанта. — Ох! — говорит она, вдоволь поломавшись. — Я и не представилась!
Отпихнув меня крутым бедром и обдав струей духов (везет мне сегодня!), она подходит к Митрофанову, шурша платьем.
— Я — женщина-химик и ра…
— Сколько вам лет? — твердо и по-солдатски просто перебивает он ее.
— Ну… ну что за вопрос? Ну… тридцать…
— А-а! — разочарованно тянет он.
— Я иду гулять, — не смущается Дуся, — и у меня два билета…
— Митрофанов! — кричит из комнаты дядя Вася.
— Пока! — говорит Дусе сержант и бежит по коридору, топая коваными сапогами.
Дуся стоит, глядя ему вслед, потом резко оборачивается и внезапно спрашивает меня:
— Как ты думаешь, пойдет он со мной?
— Не знаю, — отвечаю я равнодушно. — Когда уйдете из кухни, погасите свет.
В комнате мама листает альбом.
— Ну где же эта фотография? — спрашивает она.
Дядя Вася сидит напротив нее, брат смотрит в пол, а сержант Митрофанов ножом открывает банку датских консервов. Так небрежно, будто бы это пустячное дело, отрезает он прямо в банке ломти мяса и кладет их на свежий черный, так ароматно пахнущий хлеб! Брат шумно вздыхает и втягивает в себя воздух.
— На! — И самый большой бутерброд Митрофанов подает ему.
— Спасибо, — благодарит брат, берет бутерброд своими маленькими пальчиками за края и держит, как тарелку. Он осторожно надкусывает хлеб, и по его лицу я понимаю как он счастлив!
— На! — говорит сержант, беря в руки второй бутерброд, но в этот момент за нашими окнами раздается неестественный, тихий и, на мой взгляд, дурацкий смех, и рука Митрофанова застывает в воздухе.
— Ох! Как я люблю весну! Хи-хи-хи! Ох! Скоро зацветет сирень! Ха-ха-ха!
Брат с набитым ртом, повернувшись к окну, на какое-то время перестает жевать, глотает и говорит: