Но что это?!
«Лучшие дворники» — и под этой надписью висит мамина фотография… «Никогда не сошедшая с поста», — читаю я. А рядом другая фотография: курносая, с широким лицом, в белом дворницком фартуке, со свистком и бляхой на груди стоит у ворот Феофаниха. «Профессор среди нас», — называется статья, помещенная под ее портретом.
«Под огнем вражеской бомбардировки, бегая туда и сюда, но спокойно отдавая распоряжения, спасла она тысячи детей от смерти, эвакуируя их из осажденной Москвы в незабываемом и героическом…»
— Кошмар! — говорю я, — это написано о маме, но фотография Феофанихи… Что же делать?
Аркадий Аркадьевич пожимает плечами.
— Официально надо попросить поменять местами эти фотографии, а неофициально…
— Понимаю.
Я еще раз оглядываюсь: никого. Вынимаю нож, подвожу его под фотографию мамы, бумага скрипит… секунда — и фотография в моих руках. Еще движение — и я вырезаю всю заметку. Теперь одиноко рядом с чернеющей дырой торчит портрет Феофанихи.
— Это она крестится на все блестящие предметы? — спрашивает Аркадий Аркадьевич, показывая на фотографию.
— Да.
— А ее муж, такой мрачный и лохматый, щупает пальцами все, что привлекает его внимание, пробуя прочность мебели и прочего?
— Да, это он. Робинзон.
— Этот идиот отломил у меня карниз старинной рамы и произнес при этом «сволочи».
— Он любит все прочное.
— Да, а как вы сюда попали?
— Я думаю, из-за дяди… Он фронтовик, майор-танкист. Ну и наш домоуправ поторопился с газетой. А как к вам, Аркадий Аркадьевич, попали Робинзон и Феофаниха?
— В составе комиссии по борьбе с бытовыми нарушениями.
— А они у вас были… бытовые нарушения? — спрашиваю я, с содроганием вспоминая приход этой комиссии к нам.
— Наоборот. Именно у нас их и не было.
— Зачем же они пришли?
— Вот они и пришли узнать: почему их нет? И нельзя ли нас повесить на Доску почета.
— Ну — и?..
— Ну и оказалось, что на Доску почета нас нельзя! — Он коротко хохочет.
— А что они спрашивали?
— Первым делом они спросили, почему нет мусора у нашего подъезда. Я ответил, что мы собираем и сжигаем его.
— Кто — мы?
— Я и Никита. А потом они спросили, а что же остальные жильцы? Я ответил, что остальные жильцы ссорятся между собой, потому что не могут установить очередь уборки и мытья полов. И поэтому не моют полов и не убирают мусора и нечистот.
— А потом?
— А потом эта ваша Феофаниха завздыхала и начала креститься на серебряную трубу. А Робинзон дал ей за это тычка в спину и от огорчения плюнул на пол.
— А вы?
— А я, — Аркадий Аркадьевич хохочет уже от души, — сказал: или он вытрет плевок, или я попрошу занести этот плевок в протокол!
— И он вытер?
— Вытер.
— Но у него же нет носового платка?
— А я и не сказал, что он вытер носовым платком. Он использовал свою шапку!
И мы хохочем вместе.
Когда я вхожу в комнату, мама разбирает постели.
— Ну что, нагулялся? — спрашивает дядя Вася.
— Да.
— Сержанта Митрофанова не видел?
— Нет.
— Оригинально.
А я вынимаю фотографию и незаметно бросаю ее под стол, на пол.
XII
Ночью я просыпаюсь от того, что какой-то предмет падает со стуком возле моей кровати. Поднимаю голову: в открытое окно видна крона липы, от легкого ветра колышутся листья. Я слышу чей-то шепот:
— Не забудешь меня?
Я явственно слышу эти слова, произнесенные раздраженным женским голосом. Шорох… Сквозь листья липы летит еще что-то и падает на пол. Камешек.
Брат и дядя Вася спят. Я неохотно спускаю ноги с кровати. Холодно. Бр-р! Я подхожу к окну и при свете ранней зари вижу злое лицо Митрофанова, который, отвернувшись от всхлипывающей женщины, смотрит в наше окно.
— Отопри!
— С ней?! Ты с ума сошел!
— Тише… Это ваша соседка!
Всхлипнув еще раз, женщина поднимает голову, в ее опухшем лице столько злости, что мне становится не по себе.
— Чего уставился? — шипит Дуся.
— Сейчас открою.
Стараясь не шуметь, я отхожу от окна и в это время вижу, как от большого серого дома отделяется фигура и идет к ним.
— Митрофанов…
Но уже поздно. Подойдя неслышными шагами, человек кладет Митрофанову руку на плечо. Сержант оборачивается.