— Вас стричь не будут! Что, вы не могли вычесать вшей?
— Не мог…
— Почему?
— У меня нет гребешка.
— Возьмите у вашей бабки!
— У меня нет бабки… — И крупные слезы текут по его сморщенному лицу. Но все-таки он встает, грязными пальцами вытирая слезы. С его плеч снимают белую простыню.
— В санпропускник! — командует парикмахер, показывая на нее.
Старик нагибается над своей рваной кирзовой сумкой и лезет за кошельком.
— Выходите быстрее! — требует парикмахер.
Старик кладет деньги на мраморный столик, парикмахерша хватает их и сует ему обратно. Шаркая валенками, он выходит из парикмахерской. Раздается зычный голос парикмахера, вышедшего следом:
— Не пускать!
— Почему? — спрашивает кто-то.
— Вшивость!
— Всё! — говорит Митрофанов, улыбаясь.
Его не узнать: веселое, загорелое, молодое лицо сержанта венчает шапка светло-русых, аккуратно постриженных волос. Когда он встает с кресла и, позвякивая орденами, снимает с себя простыню, ножницы и машинки в руках парикмахерш замедляют свое движение, а сами они — кто в зеркало, кто так — рассматривают сержанта Митрофанова.
— За двоих! — говорит Митрофанов и, не подходя к кассе, кладет тридцатку на мраморный столик.
— Благодарю-с! — не говорит, а поет парикмахер, и тридцатка на глазах растворяется в воздухе, как только его пальцы прикасаются X ней.
— Прошу! — Широким жестом он указывает мне на кресло.
Я сажусь.
— Что же вы так заросли, молодой человек? — укоризненно спрашивает он меня и сильными руками поворачивает мою голову так, как будто перед ним голова манекена, а не человека.
Я хочу ему ответить, но он резко нагибает ее, стрекотание машинки раздается над самым моим ухом, и прикосновение холодного металла заставляет меня вздрогнуть. Не глядя ни на мою голову, ни на ее отражение в зеркале, мастер водит машинкой и одновременно разговаривает со стоящей рядом парикмахершей.
— …ее уже выдвигали в райсовет!
— А какая она? Вы ее видели?
— Ох! Очень некрасивая! Злая и какая-то… ужасная… Брр! — В зеркало мне видно, как плечи и грудь парикмахерши вздрагивают. Она морщит юное бледное лицо с полными красными губами. Я любуюсь ее отражением, но…
— Не вертитесь, молодой человек! — И двумя пальцами сжав в висках мою голову, парикмахер поворачивает ее. Милое лицо исчезает из зеркала, а на глазах от боли выступают слезы.
— Готово! — кричит, не обращаясь ко мне парикмахер. Я встаю и смотрю на себя в зеркало: круглая, нелепо остриженная голова, два больших, как у ребенка, уха… «Нет, — думаю я печально, — никакая девушка…»
Но мои размышления прерывает Митрофанов. Он уже машет мне рукой из-за стеклянной двери.
XVI
И вот мы у входа в мыльное отделение. Здесь нас встречает опытным цепким взглядом человек в белом халате. Он оттирает своей сильной рукой начало очереди и смотрит на ладонь сержанта Митрофанова. Там опять шелестит тридцатка.
— Поделитесь с другими! — говорит ему Митрофанов.
— Закон! — отвечает он, обдавая нас запахом перегара и филичевого табака и отворяя дверь.
— Почему без очереди?! — вопрошает интеллигентного вида пожилой человек.
— У них было занято! — отрезает ему впустивший нас. Человек морщится и, отодвинувшись, вздыхает, а мы входим в раздевалку. Шум — как на вокзале. Копошатся сотни людей; мы ищем себе свободное место.
Один из банщиков смотрит на нас, улыбаясь еще издалека. Мы подходим. Широким жестом он показывает на два места и вытирает их тряпкой. Сержант Митрофанов говорит ему тихо:
— Тридцатка.
— Ничего разменяем!
— Я отдал там… в дверях, на двоих.
— Ах, Сергею Павловичу! Ничего — разделим!
Мы садимся. Сбоку на стене висит громадное объявление. На темном стекле золотыми буквами написано:
Остерегайтесь воров!
Все ценные вещи и документы сдавайте на хранение!
За пропажу несданных вещей администрация не несет ответственности!
— Пистолетика нету? — вежливо спрашивает банщик Митрофанова.
— Нет, — отвечает Митрофанов, подавая ему бумажник.
— А у вас, молодой человек?
— У меня ничего нет.
— Вот так-то лучше всего!
Митрофанов, сняв через голову гимнастерку, отстегивает ордена, подает их все тому же банщику. И остается в нижней белой бязевой рубахе с завязками у горла. Через секунду он уже топчется в громадных широких кальсонах, при виде которых я невольно улыбаюсь. Потом, топая ногами, он сбрасывает и кальсоны и остается обнаженным. Я, не отрывая глаз, смотрю на него.