— Что-нибудь случилось? — встревоженно спрашивает Аркадий Аркадьевич, увидев мое лицо.
— Да! — И я подаю ему листок.
— Боже мой! Бегите скорее! Предупредите их!
Оставив записку маме Чернетича, я подхожу к дверям общежития милиции, вижу угрюмую мегеру, и мне становится ясно, что у меня мало шансов попасть в этот дом.
— Что тебе? — спрашивает она в ответ на мое приветствие.
— Я пришел к одной…
— Фамилия?
Я называю.
— Она готовится к дежурству.
— Можно я подожду ее?
— Это запрещено.
— Ну передам записку?
— Записки запрещены!
И в эту минуту меня осеняет спасительная мысль.
— А вот мой учитель сказал мне, что вы, как человек отзывчивый, — так и сказал: «как самый отзывчивый человек», — меня непременно пропустите. Он просто уверен, что такой отзывчивой, как вы, и на свете нет!
Выражение ее лица меняется. Она поднимает свои черные-пречерные брови, склоняет голову набок… и становится похожей на дятла.
— Кто это сказал?
— Сигизмунд Феликсович.
— Что же ты раньше не сказал?! Проходи! В виде исключения…
— Спасибо! А где?
— Двадцать вторая комната, второй этаж.
Войдя в комнату, я вижу их всех троих почти в тех же позах, в каких они лежали тогда на крыше, только в одежде. Рыженькая при виде меня бледнеет и садится на кровати.
— Что случилось?
— Я от вашего друга Драгомира Чернетича. — Она становится еще бледнее. — Не пугайтесь! — почти кричу я. — С ним все в порядке! Он жив!
Она не произносит ни слова, только смотрит на меня. И как же она прекрасна! Ее лицо, увенчанное темно-рыжими волосами, коротко остриженными, бело как мел; большие карие глаза широко открыты; темные ресницы оттеняют бледность лица. За раскрытыми ярко-красными губами видны блестящие маленькие белые зубы. Тонкая шея, обнаженная спереди, белеет из грубого синего воротника гимнастерки. Изящные пальцы сцеплены на коленях.
— Завтра, — говорю я, но вижу, что мои слова доходят до нее как сквозь воду, так отрешенно смотрит она на меня, — он будет… или, возможно, будет на Киевском вокзале. У меня нет записки, я оставил ее его маме, но он просил вас быть там с утра и до вечера.
— Ах!
Подруги подбегают к рыженькой, а я, не дожидаясь, пока она заплачет, киваю им всем и быстро сбегаю по лестнице. Внизу благодарю мегеру, которая ласково улыбается мне, отчего ее черные брови двигаются на лбу, как пиявки.
Дома я опять внимательно осматриваю пол под дверью, но… письма нет.
XX
Еще в прихожей я слышу голос сержанта Митрофанова, распевающего на кухне «Расцветали яблони и груши…», а затем тот звук, который получается при шитье дратвой. Заглядываю в дверь: при свете коптилки сержант сидит на нашем фортепианном стульчике перед горой подшитых валенок.
— Последний! — говорит он мне и подмигивает.
Глаз, блеснув отражением огонька коптилки, становится круглым, как у кота. Он смотрит в то место, которое мне не видно, но я понимаю, что там кто-то есть.
— Заходи! — приглашает Митрофанов. Я делаю шаг. О боже!
Сидя на венском стуле с зажатой в руках дешевой немецкой сумочкой и выставив блестящие коленки из-под короткого платья, преданно глядит на сержанта Митрофанова… парикмахерша.
— Здравствуйте! — тонким голоском пищит она и, встав со стула, подает мне холодную маленькую ладошку. Отвечая на ее приветствие, я стараюсь увидеть лицо Митрофанова и поворачиваюсь к нему, но ничего кроме веселья не выражает его плутоватый взгляд. Потоптавшись на месте и сказав: «Ну я пошел», иду в комнату.
Там у такой же коптилки сидят мама, дядя Вася и брат.
— Ты где был? Ты что, не знаешь, который сейчас час? Мама и рассержена и как-то смущена.
— Я ходил по делам.
— По каким?
— Я расскажу, но позже. Я устал и хочу есть.
— Ешь! — Мама придвигает ко мне тарелку с холодной кашей. — Все остыло!
Я втыкаю в кашу ложку и чувствую, что страшно хочу спать. Мои глаза слипаются.
— Что ты молчишь?
— Я жую.
— Очень долго! Ах! — внезапно говорит она, обращаясь к дяде Васе. — Как мне не нравится, что они там сидят! Ну что они там делают?!
— Просто сидят, а Митрофанов подшивает валенок, — отвечаю я.
— А она? Она чем занята?
— Ничем… Сидит и смотрит на него.
— С обожанием! — вдруг заявляет брат — и почему-то басом. Не обращая внимания на мамин укоризненный взгляд, он продолжает, радуясь минутному молчанию: — Да… Я знаю такой взгляд… Я читал в романах. Это взгляд обожания, и происходит он от любви!