— Когда?
— Завтра-завтра-завтра… — напевает он. — Слушай, у тебя мел остался?
— Нет… Только зубной порошок.
— Давай сюда!
— Зачем?
— Ордена чистить!
Сняв ордена, сержант кладет их на газету на стол. Когда я приношу зубной порошок, он уже дышит на них и трет суконкой.
— Слушай, Митрофанов… Дуся страдает.
— Вот как, — равнодушно отвечает он. — Жаль!
— Ты бы как-то к ней повнимательней…
Он поворачивается ко мне, и улыбка сползает с его лица.
— Знаешь что, запомни на всю жизнь! Баба, которая готова драться с первых дней, — дерьмо-дерьмом! И добра от нее не жди! Понял? А если их жалеть начнешь, они тебя дерьмом считать будут!
— Но ведь люди исправляются…
Он хохочет:
— Пока такая будет исправляться, ее дружок с ума сойдет!
Он опять обращается к своим орденам, и я понимаю, что разговор окончен.
Одевшись, Митрофанов уходит, а я с тоской сажусь за уроки, но раздается стук в дверь.
— Здесь живут… — и мужской голос, раскатистый, с восточным акцентом, называет нашу фамилию.
Я отворяю. Ну и ну! В нашем грязном подъезде на фоне обшарпанных дверей, сняв шляпу и приятно улыбаясь сверкающими золотыми зубами, стоит… Джевад Гасанович Орлеанский!
— Разрешите войти!
— Пожалуйста.
И как это всегда бывает, когда к нам приходит кто-то из мужчин, за стеной Дусиной комнаты раздается шум. Я догадываюсь, что стул, на котором она сидела, отодвигается. Наступает тишина: она подошла к дверям.
Я пропускаю Джевада Гасановича вперед.
— Какой славный коридор! — говорит он. — Какие старинные шкафы! А здесь кто живет? — Он показывает на Дусину дверь.
— Соседка.
Я открываю дверь нашей комнаты. Держа шляпу по-прежнему в руках, он входит, отвешивает поклон брату, остолбенело уставившемуся на него, и останавливается посреди комнаты, обозревая ее.
— Так вот! — наконец внушительно говорит Джевад Гасанович, и взгляд его при этом особенно долго задерживается на картинах и на бронзовых часах. — Я пришел к вам… вернее, к вашей маме, но надеюсь, что вы передадите ей… Я знаю, вы нуждаетесь…
Я открываю рот, но он мягко поднимает ладонь и как бы преграждает те слова, что готовы вырваться у меня.
— Я все знаю! И даже больше! Я занятой человек, у меня мало времени, и я пришел у вас все это, — он показывает на нашу мебель, картины, книги, — все это купить!
Он умолкает, а в коридоре слышен скрип половиц. Значит, Дуся уже вышла из своей комнаты и стоит в коридоре.
— Я приду на днях. И хочу получить ответ. Положительный ответ! Да, правда ли, что у вас есть письма Кутузова?
— Да.
— К кому же?
— К генерал-фельдмаршалу графу Михаилу Федоровичу Каменскому.
— Вот как… Ну что же, я и их куплю! Но… только не к графу, а к каким-нибудь другим людям.
— К простым труженикам?
— Вот именно! Ну там… к писателям… к деятелям культуры и искусства… И я куплю у вас всю политическую литературу! — Он смотрит на шеренгу книг в темно-вишневых переплетах, тисненных на корешках темными буквами, стоящих в павловском шкафу. — Ну вот и все! До свидания!
Мы стоим в дверях; из коридора несет ароматом «Грез лета», а Дуся поет «Сердце красавицы». И в тот момент, когда Джевад Гасанович заносит ногу, обутую в лаковый сверкающий американский ботинок, через порог, вдали, в темноте нашего длинного коридора, с чайником в руках, с зажженной папиросой в зубах, на высоченных каблуках, в своем халате с драконами, распахнутом небрежно на груди, появляется Дуся.
— Ах! — произносит она как бы в испуге. — Извините! — И, запахнув трепетной рукой халат, не вынимая папиросу изо рта, делает жест, который означает: прежде вы!
— Никогда! — галантно отвечает Джевад Гасанович словами на жест. — Прежде дамы — никогда!
— Спасибо! — пищит Дуся и, извиваясь как змея, и трепеща грудью, на которой лежит ее рука, придерживающая халат, семенит по коридору.
Джевад Гасанович, окаменев, провожает ее взором, а я чихаю от аромата «Грез лета». Но вот Джевад Гасанович трясет головой, как бы желая избавиться от наваждения, и спрашивает меня:
— Это ваша соседка?
— Да.
— И эта гурия живет в такой дыре?!
— Да, именно в такой.
— А как ее зовут?
— Дуся.
Он о чем-то думает, а потом говорит, но уже совершенно другим тоном:
— А вам я очень хорошо заплачу! И даже продуктами и талонами на дрова.
— Спасибо, — отвечаю я, — но у нас не магазин. Это — наш дом!
Джевад Гасанович смотрит на меня как на круглого дурака.
В тот час, когда начинает смеркаться и на наших улицах наступает тишина, мы с братом стоим у открытого окна.