— Спасибо, но вряд ли мама согласится.
— Почему?!
— Я думаю, не для того она заканчивала два университета, чтобы сидеть в торге.
— А для чего же?
— Чтобы учить детей.
— Сколько за это платят?
— Платят, но мало.
— Вот видишь! — Она серьезно смотрит на меня. — Сам признался. Не дури и послушай меня! Я думаю, в торге нужны такие люди… не болтливые и ученые.
— Но ведь кто-то должен учить детей?
— Ну пусть и учат… другие. А вы будете жить как люди!
— Какие люди?
— Ну… хотя бы такие, как Джевад Гасанович.
— Мы так жить никогда не будем!
Она смотрит так, что я вижу: она искренне хочет понять меня.
— Пойми! Скоро я уеду, и мне трудно будет что-то для вас сделать. А я хочу! Поэтому не дури и передай маме, что я тебе сказала.
И я думаю, как мало мы знаем людей… даже тех, кто живет рядом.
— Знаешь, почему бывают несчастные собаки? — спрашивает она после недолгого молчания.
— Ну, потерялись.
— Верно! У них нет хозяина. Каждая собака несчастна, если у нее нет хозяина, и когда она его находит, она счастлива. Понял?
— Да.
— Вот видишь, все понимаешь, когда хочешь! — Она грустно улыбается. — Вот и я нашла хозяина. Ладно, прощай! — И она машет мне рукой.
Я долго смотрю ей вслед, и какая-то смутная тоска пробуждается во мне, тоска по другой жизни: без очередей, без бедности, без соседей… Возможно ли все это? Или никогда такая жизнь нам не улыбнется?
У нашей школы я вижу ребят. Они, сидя на скамье, читают газету. Я подхожу ближе и заглядываю через плечи. «От Советского Информбюро. Оперативная сводка за шестое июля», — читаю я.
XXXII
— Скажи, только правду, — серьезно спрашивает мама, — ты не останешься на второй год?
— Думаю, что нет. Сегодня в конце дня у нас будет торжественная линейка, там все и объявят.
— А потом?
— А потом нас отправят на полевые работы в колхоз. На месяц. А там, говорят, будут хорошо кормить, платить рожью и картошкой и каждый день давать по литру молока!
— Но на будущий год ты будешь учиться как полагается?
— Да, мама! — уверенно говорю я, а сам думаю: «Если бы ты знала…»
— Оденься тщательнее на линейку. Я приготовила тебе свежую рубашку.
— Хорошо. Спасибо, мама!
День проходит в тоске и ожидании.
После обеда, состоящего из каши и чая без сахара, я начинаю одеваться. Брат молча наблюдает за мной.
— Желаю тебе удачи!
— Плюнь три раза через левое плечо, — прошу я его. Он таращит глаза. — Плюнь быстрее!
— Зачем? — Он неуверенно плюет.
— Так нужно. Чтобы не сглазить. Ну-ка включи радио!
Я закатываю рукава рубашки, а он, включив радио, остается сидеть под репродуктором.
«Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы, сосредоточенные в районах Орла и Белгорода. На Орловско-Курском направлении немецкое командование ввело в бой вторую, девятую, двенадцатую и двадцать третью танковые дивизии, тридцать шестую моторизованную…»
— Ты слышишь? — брат тревожно смотрит на репродуктор.
— Да! Тише!
«…а также дивизии СС: „Адольф Гитлер“, „Великая Германия“, „Райх“ и „Мертвая голова“. Таким образом, с немецкой стороны в наступлении уже участвуют пятнадцать танковых дивизий, одна моторизованная дивизия и четырнадцать пехотных дивизий».
— Как ты думаешь…
— Я ничего не думаю! Прошу тебя: дослушай и потом расскажешь!
Я выбегаю на улицу и по той тишине, что царит кругом, понимаю, что все, кто может, сейчас сидят у своих репродукторов, не думая ни о чем другом, как только о том, что я слышал сейчас…
По дороге к школе я прохожу церковным двором и вижу множество народа, собравшегося к службе. Церковные двери еще закрыты, и женщины, одетые в черное, стоят и сидят у ограды…
В школе полы чисто вымыты, а висящий на стене перед входом портрет Сталина украшен букетом цветов и свежими веточками березы. Я поднимаюсь на последний этаж. В зале уже полно ребят, и мы начинаем строиться. Все в сборе. Нет только директора. Я занимаю свое место у большого окна, в него видна церковь, освещенная вечерним солнцем. Ослепительным блеском оно сияет на резных золоченых крестах.
Скрипя протезом и стуча палкой, входит директор. Он одет в мятый-перемятый пиджак и белую рубашку с галстуком, а его седая голова тщательно причесана. Онжерече, а не Наклонение, который всегда делал это, помогает директору подняться на фанерную трибуну с красной звездой.