— Вот видишь, как… — говорит Славик, взглядом показывая на дыру в заборе. Раздается свист, и из дыры выглядывает наглая мальчишеская рожа.
— Что они делают?
— Тише!
Один за другим оттуда вылезают мальчишки. Их пятеро. Они вытаскивают санки и хохочут, глядя на нас.
— Что, интеллигенция? — орет один из них. — Дров надо? На! — И в нашу сторону летит полено. — Берите! На всех хватит! — Он показывает на пролом в заборе.
Хохоча, они смотрят во двор милиции, где унылое лицо, украшенное усами, равнодушно и лениво глядит сквозь грязное стекло.
Я делаю шаг вперед. Славик хватает меня за руку.
— С ума сошел?! Пикни только! Они же все с ножами! Метростроевские!
Березовое полено валяется у самых моих ног. Ребята бегут за санками, один из них весело машет мне рукой.
— Приходи погреться, интеллигенция!
— А что же… хозяйка? — спрашиваю я у Славика.
— Ты не знаешь?!
— Чего?
— Его же убили!
— Кого?
— Героя! Война же… Ну, сила… Совсем оторвались от народа!
Я тупо смотрю на домик. Вот две бабки, обернувшись на нас, заглядывают в пролом.
— …она уж седьмой день не топить… а девчонку эту, Любку, взяли родственники… А мать не пошла. Я, говорить, в этом доме его родила, и тут и буду умирать. Мне, говорить, теперь ничего не нужно.
— Как же так? — растерянно говорю я, вспоминая блестящие глаза лейтенанта и… смех Надежды Александровны.
— Так. Чертежница больше не ходит в школу. Говорят, она подала заявление — идти добровольцем… В тот день, как узнала. И только она и ходит к его матери. Вот видишь?
Двери домика раскрываются, и закутанная в платки, низко наклонив голову, появляется женщина.
— Чертежница пошла за обедом, — шепчет Славик.
Я не узнаю в ней ту, которая смеялась. Это не она! Не может быть, чтобы человек так изменился! Это мне все кажется! Это сон!
— Это не она.
— Дурак! Спорим?
— Нет, это не она.
Едва переступая ватными ногами, я иду за ней. Она идет по нашей улице, держась за стены домов. Нет, это не она! Не может быть… Славик ошибся… Она не может быть той девушкой, которая так смеялась в том тихом переулке. Нет! Это не она! Это же старуха! Славик ошибся! Ошибся!
Я прихожу домой.
— Боже! Ты весь зеленый! — говорит мама. — Тебя тошнит?
— Да, — почти неслышно отвечаю я. И тут раздается громкий стук в дверь.
Я открываю и невольно отступаю. Как в дурном сне я вижу перед собой нашу жилищную комиссию «по борьбе с бытовыми нарушениями». Во главе с Нюркой. Она входит первая, отталкивая меня и, конечно, не здороваясь, вламывается в переднюю.
— Где мать? — орет она.
Я не отвечаю, я смотрю на ее лицо. Оно в синяках, обильно замазанных кремом и запудренных: один — под глазом, второй — ниже, третий — прямо на лбу. Я мысленно благодарю ту руку, которая наставила ей эти украшения.
— Ты что уставился? — звереет она. — Еще лыбишься! Где мать?
Мама выходит в коридор.
— Так! — важно заявляет Нюрка, увидев маму. И хотя она прекрасно знает нас всех, достает ручку и бумагу и, нацепив очки, начинает задавать свои любимые идиотские вопросы:
— Фамилия?
Мама отвечает.
— Громче! Я не слышу! — орет Нюрка.
Мама повторяет.
— Вот теперь хорошо, — снисходительно замечает Нюрка и что-то помечает в своей бумажке. — Имя?
Моя мама так же спокойно называет свое имя.
— Отчество? — подавляя меня мощью своих синяков, увеличенных стеклом очков, продолжает Нюрка.
«…Все-таки, — думаю я, — скорее всего, ее ударили куском шланга или чулком с песком. Неужели те метростроевские?»
— Национальность?
— Русская.
— Странно, — удивляется Нюрка и, покачав головой, опять что-то отмечает в бумаге.
А я разглядываю остальных членов комиссии. Прямо за Нюркой, скорбно и сочувственно уставя бараньи глаза навыкате, топчется женщина интеллигентного вида с портфелем. Это — Кац. Всем своим поведением она явно хочет нам показать, что не сочувствует этому мероприятию. За ней, в мокрых валенках, не шевелясь, стоит наш дворник по прозвищу Робинзон. Угрюмо уставясь на полки с посудой, он корявыми пальцами щупает столик из красного дерева. Рядом с ним — его молчаливая и глупая как пробка жена, Феофаниха. Она испуганно следит за речью Нюрки, часто моргая ресницами. Широкое лицо ее покрыто оспинами. Замыкает комиссию женщина-алкоголичка по прозвищу Лосьонотпотаног. Изредка она глухо кашляет в свой громадный кулак, украшенный татуировкой, и тогда до меня долетает запах денатурата.