— Нет.
— Ничего. Поймешь потом. А сейчас запомни, — и она продолжает — «В мире есть две вещи, изумляющие тем больше, чем больше о них думаешь, это — небо над нами, полное звезд, и моральный закон внутри нас». Это слова Канта, и я хочу, чтобы ты их вспоминал каждый раз, глядя на небо…
Звездное небо, блестя и переливаясь, раскинулось над’ нами.
— Ах! — говорит Большетелов. — Я обязательно нарисую такую картину! Звезды на темном небе…
Он снова подает мне руку, и в полном молчании мы подходим к нашему дому.
Длинные ряды его окон безмолвны и темны, и на первый взгляд он кажется необитаемым. Но квартиры на всех этажах битком набиты людьми; в каждой комнате живет несколько человек; там есть печь-буржуйка, дрова, скудные запасы пищи: несколько сот граммов хлеба, крупы, может быть, немного сахара и соли, несколько картофелин. И в каждой квартире — радио. В этих черных бумажных репродукторах — наша жизнь! Забывая на время о своем голоде, холоде, горе, мы слушаем сообщения с фронта.
Война должна закончиться для нас, ненавидящих немцев, только нашей победой! Только это приемлемо для нас! Только это — мы знаем — спасет нас от того, что невозможно назвать, описать и представить словами. От рабства, унижения, смерти. От того, что выпало на долю тех, кто живет сейчас там, за линией фронта, под немцем, и что грозит всем. Нет! Нет! Мы не хотим думать об этом! Мы не допускаем этого! Не верим в это!
Я открываю дверь, ищу спичку, зажигаю коптилку. Слабый свет озаряет комнату и стены, увешанные картинами. В стеклах павловского шкафа блестит огонек; рядом с бронзовыми часами, отсвечивая оранжевыми бликами, стоит бюст.
— Это Врубель, — объясняю я Большетелову. — Это — его скульптура.
— Врубель…
Он замирает, устремив на бюст восхищенный взгляд.
Нащупав холодный штепсель репродуктора, я вставляю его в розетку и кручу регулятор.
«…преодолевая упорное сопротивление противника, заняли город Шлиссельбург, крупные населенные пункты Марьино, Московская, Дубровка, Липки и рабочие поселки: Первый, Второй, Третий, Четвертый, Пятый, Шестой…»
— Слушай! — кричу я Большетелову. — Слушай!
«…Таким образом, — продолжает диктор, — после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились…»
Слезы брызгают у меня из глаз.
«…и восемнадцатого января прорвали блокаду Ленинграда!»
Я поворачиваю выключатель — и свет вспыхивает в нашей комнате! Свет! Большетелов восхищенно рассматривает стены, увешанные картинами, шкафы, полные книг, старинные вещи, ту кружку, что, по нашему семейному преданию, принадлежала Пушкину, и часы, и мебель…
— Хорошо, — говорит он, показывая на стены, — хорошо, что ты позвал меня. Теперь я знаю, как должны жить люди! — заявляет он.
— Как же?
— С картинами! С этой… скульптурой… и со всеми красивыми вещами. А твой отец ведь был художником, да?
— Да, Ваня.
— А мой… мой… он пропал без вести… Мамка все время плачет… — И глаза его наполняются слезами.
— Ваня, а знаешь, твой отец однажды за нас заступился.
— Да-а?
— Да… До войны, на сельскохозяйственной выставке.
— Он за всех заступался. Ему даже на фабрике сказали: «Тебя убьют когда-нибудь!» А на вас напали хулиганы?
— Хуже. Плохой человек.
— Скажите… Ведь мой отец не может быть предателем?
— Нет, Ванечка, никогда!
— А потом… потом все узнается?
— Что — все?
— Ну, вся правда? Ну, про всех… Кто плохой, а кто хороший?
— Моя бабушка говорила, что так всегда было и так всегда будет!
— Хоть бы мы дожили! — Он вздыхает. — Расскажи мне про ваши вещи. Они такие красивые.
— Это кресло моего деда.
— А ты в нем сидишь?
— Да.
— А можно мне?
— Ну, конечно. Ты же гость.
Он осторожно и деликатно садится в дедовское кресло и, сияя большими глазами, счастливо улыбается. Потом его взгляд останавливается на стене, где в дубовой раме в синем туманном воздухе, на темной воде видны лодки, а за ними — лента домов на каменной набережной.
— Как красиво! Что это?
— Это Манэ.
— Манэ…
— Знаменитый французский художник. А это, — и я показываю на другую картину, — неизвестный европейский мастер семнадцатого века… «Пейзаж с идущей старухой».
А вот — картина японского художника. Она сделана на шелке — вышита золотом и парчой, а оружие и доспехи воина сделаны из золоченой бронзы.