…«Азiя» — читаю я старинные буквы. Ах, это карта. Но почему из нее торчит голова Большетелова? Что за бред?
— Ты живой?
Не отвечая, пытаюсь понять, где я и что со мной. Но как только я поднимаю голову и смотрю вверх, потолок с висящей под белым колпаком лампой начинает плыть у меня перед глазами. Мне становится плохо, и я опять закрываю глаза.
— Скажи мне что-нибудь, — стриженая голова Большетелова склоняется надо мной.
Теперь я понимаю: он закутан в старинную географическую карту!
— Скажи мне, — снова слышу я его милый голос, — ты живой? Ты не можешь говорить?
Я собираю все свои силы.
— Не хочу…
Слышен скрип дверей. Кто-то в белом халате наклоняется надо мной. Голос что-то говорит, а мне кажется, что орет…
— Ты что, не слышишь? Сядь. Сядь! Я — «скорая помощь»!
С трудом поворачиваю голову и вижу эту «скорую помощь» и Онжерече. Онжерече поднимает меня, поддерживая за спину.
— Тебе должны сделать вливание, — говорит она.
Я киваю. Я помню, что должен выжить. «Скорая помощь» подходит ко мне, держа шприц. Маленькой струйкой брызжет светлая жидкость.
— Глюкоза, — мрачно произносит она.
Я отдергиваю руку. Она смотрит на меня усталыми глазами. От нее пахнет лекарством и еще чем-то.
— Кружку! — сердито бросает она.
Онжерече подает ей стакан, и она вливает туда содержимое шприца.
— Дать как внутреннее… Покой. И укутать потеплее.
Хлопает крышка чемоданчика, и, не произнеся больше ни слова, «скорая помощь» уходит.
— Пей, — просит Онжерече. — Это глюкоза. Я налила туда воды.
Беру стакан. Я должен напрячь всю свою силу, чтобы он не выпал у меня из рук. Медленно пью сладкую жидкость. Большетелов, глядя на эту процедуру, громко вздыхает, и громадная карта Азии шелестит на нем.
— Лежи так. — Онжерече укутывает меня другой картой и уходит.
Мне становится немного теплее. Мы с Большетеловым остаемся одни.
Я смотрю на стакан: там осталось еще около половины сладкой жидкости.
— Пей, Ваня, — тихо прошу я. Он отрицательно качает головой. — Пожалуйста, Ванечка… Прошу тебя… Мне много.
Шелестя картой, он неуверенно берет стакан маленькими пальчиками…
— Спасибо, — благодарит он и осторожно, запрокинув голову, выпивает остаток.
— Ваня, а почему ты в карте? — Я едва шевелю языком.
— Ребята… разорвали мою одежду.
— Как же?
— Очень просто. Один взял за один рукав, а второй — за другой. И все! — И он распахивает карту. Под ней я вижу его худое-прехудое тело, обнаженное до пояса. — А потом нянечка принесла мне карту из кладовки. И вот я здесь… А тебя принесли на носилках. А Чернетич сказал Славику, что если он еще раз так сделает, то он излупит его… «На память!» — так он сказал. Знаешь, я уже рисовал твоими красками. Они так хорошо пахнут! И такие красивые!
— Что же ты рисовал?
— Нашу… нашу комнату.
— Получилось?
— Нет… Не очень. Но я еще не закончил!
Дверь скрипит. И, держа в руках Ванину курточку, появляется нянечка.
— На, носи.
Он берет куртку и, растянув перед окном, рассматривает.
— Спасибо, тетя Паша! Как новая!
Ничего ему не ответив, она подходит ко мне:
— Излупили?
— Нет… Упал.
— Болен?
— Нет… так. Голова закружилась.
Она, понимающе кивнув мне, уходит, а Большетелов, сняв карту, натягивает курточку.
— Ну я пошел. До свидания.
Он тоже уходит, и полная тишина наступает в комнате. Накрытый двумя географическими картами, я начинаю дремать. Но прежде чем окончательно заснуть, я поворачиваю голову: в заснеженном, покрытом узорами стекле — снег, снег, снег… Кажется, весь город занесен им. А он сыплет и сыплет все с того же низкого пасмурного неба, нависшего над моим родным городом, над которым скоро, синея, начнут опускаться сумерки…
VIII
— К директору!
Наслаждаясь произведенным впечатлением. Изъявительное Наклонение, как трагический актер, торжественно показывает мне пальцем на дверь. Собирая последние силы, я спускаюсь с дивана.
— Быстрее! Речь будет идти о твоем исключении из школы!
«Мне все равно», — думаю я.
— Ты что же, ждешь, что Владимир Аверьянович сам к тебе придет?!
Я смотрю на его лицо: оно важно, он исполнил свой долг, священный долг, который… И неожиданно для самого себя я выговариваю, глядя на него, без всякого выражения, четко и внятно: