Маркус взял их, не пересчитывая.
— Жилет тебе занесут в гостиницу, прямо перед выходом в банк. Что еще?
Мэллой колебался. Он до сих пор не знал, стоит ли поднимать этот вопрос, но со времени встречи с графиней это не давало ему покоя.
— Как ты думаешь, я теряю квалификацию?
Маркус небрежно пожал узкими плечами. Его взгляд продолжал непрерывно обшаривать помещение.
— Люди стареют…
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Не думаю, что завтра это будет иметь значение. Мы же не собираемся кого-то убивать. Или похищать «Мону Лизу». Нам просто надо провезти кусок дерева через город, и все!
— У меня появилась информация. Не знаю, хорошо это или плохо, но думаю, не исключены осложнения. Возможно, нешуточные.
— Ну, если хочешь, можем изменить план.
Мэллой призадумался. Исчезнуть после выхода из банка особого труда не составляло, как и появиться в Нью-Йорке, при условии, что картина будет у одного из людей Маркуса. Но дипломатическая неприкосновенность Уайтфилда почти стопроцентно гарантировала, что картину не смогут случайно обнаружить таможенники Цюриха или Нью-Йорка. Нет, иная схема здесь, пожалуй, не сработает.
— Будем следовать плану, но держать нос по ветру.
Иерусалим
Зима 26/27 года н. э.
Иерусалим ничуть не походил на Кесарию. Кесария — современный город, где все строилось по воле императора; от Иерусалима веяло древностью. Лишь огромный храм Соломона, башня Антония и дворец Ирода были относительно современными постройками. За этим небольшим участком иудейско-римской архитектуры тянулись кварталы, где не нашлось бы ничего привлекательного для путешественника. Огромные сооружения, которые Ирод распорядился переделать в римском стиле, при отсутствии скульптур мало походили на имперские образцы. Арки и колонны, листы аканта, ионические волюты, коринфские медальоны — в них не было ничего римского без изображений богов, всегда создававших нужный эффект. Богатство и пышность Востока уже не радовали глаз.
Прошло какое-то время, и досадное чувство пустоты постепенно оставило Пилата. Ему придется провести зиму в тесном, грязном, неприветливом городе, хотя он с радостью уехал бы отсюда уже через несколько дней. Нет, конечно, он был слишком хорошим солдатом, чтобы жаловаться или объявить о том, что планы его изменились из-за соображений собственных удобств или комфорта жены. И он терпел.
За всю эту первую долгую зиму лишь раз посетил его приступ безудержного веселья, вызванный словами жены. Они только что обустроились в огромном дворце и как-то стояли у окна и смотрели на храм по ту сторону широкой площади. И тут вдруг Прокула по неведению заявила, что ей очень хочется войти в храм и посмотреть, что там внутри. Не может ли он это организовать?
— Ну разве только в сопровождении трех-четырех центурий солдат, — ответил Пилат. — Хотя и при этом сомневаюсь, что мы выберемся оттуда живыми.
Прокула удивилась, и он добавил:
— За пределами этого дворца мы нежеланные гости, Прокула. Евреи считают, что чистые и ухоженные римляне могут отравить воздух и оскорбить тем самым их бога.
Нет, разумеется, они и после этого говорили о культуре евреев. В Иерусалиме это неизбежно. Здесь видишь евреев каждый день. Видишь, как целые толпы собираются перед храмом, о чем-то перешептываются, возможно, готовят заговор, а может быть, молятся и, разумеется, торгуют. Солдаты, расквартированные в городе, носили специальные доспехи без изображений человека или животных. Когорты держали свои штандарты укрытыми от посторонних глаз, в огромном оружейном складе на горе Масада. Даже монеты, как заметил Пилат, здесь не похожи ни на какие другие в империи. На них не было изображений животных, человеческих тел и лиц, для украшения вставлялись лишь кусочки зерна. Римляне приспосабливались во всем, точно это Иерусалим правил Римом, а не наоборот.
— Вам они нравятся, господин?
— Не за тем я сюда приехал, чтобы разбираться, нравятся или нет, — с высокомерным равнодушием ответил он жене. — Мое дело править и собирать налоги.
На самом деле Пилат их просто ненавидел. И то самое первое столкновение с евреями из-за штандарта над городскими воротами вселило в душу чувство бессилия и понимание того, что его оставили в дураках. А потому он, сам того не осознавая, с нетерпением ожидал новых выступлений и протестов, когда представится шанс рассчитаться, — так гладиаторы с дрожью нетерпения ждут выхода на арену. Случилось это раньше, чем предполагал прокуратор. Сам того не понимая, Пилат привел в действие неостановимый механизм. При взгляде назад это казалось всего лишь невинной ошибкой; недальновидность порой присуща самым разумным людям. И подобно многим великим катастрофам, все началось с новой дружбы.