Я отыскала скамейку у одного из фонтанов на Рыночной площади. Двадцатифутовая колонна воды брызжет и пенится, с неумолчным грохотом опадая в бассейн. Порывы ветра то и дело направляют холодную струю на меня. Солнце греет лицо. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я сижу на палубе корабля, где-то в море.
Пол уже давно уехал с Холли. Я устала от этой внутренней войны с самой собой. Мне необходимо какое-то время, чтобы все продумать, однако лишь только я перекладываю на Пола заботу о Холли, как меня начинает снедать чувство вины. Потому что мне кажется, я от нее избавляюсь, не хочу, чтобы она была рядом. А она всегда расстраивается, тянет ко мне ручонки, поняв, что я с ней не иду. Отойдя от них, я слышу, как она плачет. Это глупо: уже через несколько минут она и не заметит моего отсутствия. Пол говорит, что она быстро приходит в свое обычное состояние; то же говорит и персонал в ее садике. Я до боли жажду иметь свободное окно, а когда оно у меня появляется, чувствую себя такой жестокой. Иногда я думаю, да нормальный ли я человек — я разговаривала с другими мамами из Общества помощи деторождению, и они говорят, что переживают то же самое, но по их рассказам это не выглядит так тяжело. У меня просто голова пухнет, когда я пытаюсь понять, что чувствуют другие. Сара говорит, что это классические материнские переживания, что я постоянно страдаю от того, что меня бросают. Я бы ей больше верила, будь у нее собственный ребенок.
Пол все только осложняет. Когда мы вышли из «Берега», я сказала, что провожу их до машины, проеду с ними до отеля. А он ответил, что все у них будет в порядке, что я не должна терять драгоценное время. Но как сказал. Вся эта поездка лишь раздражает его. Он не хотел ехать, но не хотел и оставаться в Лондоне с Холли. Не могу его понять. Провести с ней целый уик-энд, — да он должен был бы ухватиться за это. Мне бы не хотелось расставаться с Холли, но я бы на это пошла, если бы он согласился остаться с ней. Он говорит, что мечтает уйти с работы, перестать давать уроки, чтобы иметь больше времени заниматься отцовскими обязанностями. А когда ему представляется такой шанс, он его упускает. Говорит, что не может переходить от одной крайности к другой: почти не видеть Холли всю неделю, а потом двадцать четыре часа в сутки быть с ней. Сама мысль пугает его, хотя я говорю ему, что тут нет ничего особенного. В глубине души я думаю, это объясняется скорее всего тем, куда мне захотелось отправиться, почему я решила поехать именно сюда.
«Перестань ломать себе голову», — раз сто говорил он мне. Но я не могу. Папа умер, его больше нет, разборка и сортировка содержимого его дома, следствие, и пререкания, и адвокаты, и все прочее. Я могу многие часы не думать об этом. Когда я с Холли — одеваю ее, мою, кормлю, меняю подгузники, играю с ней, успокаиваю, укладываю на ночь. Когда я мчусь в детский сад, когда я по горло в работе, когда готовлю ужин, вешаю выстиранное белье, привожу в порядок дом, когда мы с Полом сидим перед теликом, умирая медленной смертью в конце каждого изнурительного дня. Однако ночью, когда, казалось бы, я должна мгновенно уснуть, в краткие мгновения в ванне, в уборной, когда среди дня появляется малейший просвет, — это наваливается на меня. Папа едет в машине по дороге. Было у него такое намерение или нет? Видел ли он тот мост и сбросил ли предельно скорость, намеренно ведя машину к неумолимому цементу? Пол говорит, надо поставить на этом крест: папы уже нет, и я ничего не могу тут поделать. Пол не понимает. Я просто не могу так поступить. Потому что это меня не отпустит. Потому что я чувствую — причина во мне.
Я открываю глаза и обвожу взглядом площадь. Люди пересекают широкое пространство в разных направлениях — одни не спеша, другие более целенаправленно. Как раз напротив несколько юнцов на скейтбордах устраивают разные трюки. В дальнем конце площади установили ярмарочный аттракцион с машинами, мотоциклами, лошадьми и автобусами, в которых сидят дети и крутятся, крутятся, поднимаются и опускаются. До меня долетают звуки музыки. Вспыхивают разноцветные огни, толпятся взрослые, смотрят. Представляю себе, с какой гордостью они глядят на своих проносящихся мимо малышей. Вот он, их ребенок, — прямо перед ними, скачет на пластиковом пони. Только дети участвуют во всем этом лишь телесно. Они улыбаются, крепко держась за сиденья, но глаза их устремлены вдаль, они не видят ни маму, ни папу. Рыночная площадь исчезла, заиграла волынка. В мечтах, где-то в будущем, они уже гонщики, или сидят за рулем двухэтажного автобуса, или ведут шоу, правят паровозом, патрулируют на калифорнийском шоссе.