Изабелла идет открывать дверь. Со своего места на кухне я слышу голос твоего отца, он тихо разговаривает с Изабеллой, интонация и громкость меняются, когда он обращается к Джесси, которая сидит у матери на руках. Я поднимаюсь на ноги, надеваю пиджак, ждавший со мной весь этот час, и беру чемоданчик с блокнотами для рисования, палочками пастели, углем, тряпкой.
Выйдя в переднюю, я вижу, что нет переводчика — твой отец один. Он видит меня поверх плеча Изабеллы и умолкает на середине фразы. Подходя ближе, я чувствую в нем какую-то перемену, что-то изменилось в лице. И только когда он начинает говорить, я понимаю, что это — отсутствие столь характерной для него уверенности.
— Забудем об этом, — говорит он мне. — Горничная сбежала — ночью. Скэнлон звонил сегодня утром в дикой ярости. Я был там — ничего не осталось, она очистила комнату. — Он закатывает глаза. — Я в таком оказался дерьме.
В последующие дни все стало развиваться по закону ускорения. Все дети и преподаватели были официально допрошены. Все дома вдоль Корпорейшн-Оукс и на других улицах на пути Мэри в школу были посещены. Врачи, адвокаты, дантисты, судьи, журналисты, все мужчины — знакомые, коллеги или друзья семьи — были подвергнуты допросам, независимо от их общественного положения и невзирая на их возмущение. В портах и аэропортах установлено наблюдение в поисках горничной. По предположениям твоего отца, она исчезла, поглощенная каким-то другим анонимным городом. Приглашен детский психолог, установивший, что у Мэри — травматическая амнезия: придется не один месяц потрудиться, прежде чем удастся что-либо из нее вытянуть. Лаборатория подтверждает присутствие семенной жидкости на трусиках, которые были на ней в тот день.
Каждый вечер, в шесть или в семь часов, твой отец звонит мне. Пинта в «Таверне графства», а потом снова на работу. День второй становится днем третьим, потом днем четвертым. Не знаю, когда твой отец наконец возвращается домой и возвращается ли вообще. Он на долгие дни выключается из твоей жизни. Каждый вечер после того, как он снова уходит к себе в участок, я остаюсь в кабачке и пью, предоставляя Изабелле справляться с Джесси как может.
На четвертый день вечером он говорит мне:
— Мы обратились к публике через «Ивнинг пост». «Девочка похищена у водохранилища». Никаких подробностей — мы-де не знаем ее семьи. Но это может кое-что дать.
Мы выпили, покурили. Твой папа рассказал: полиция считала, что они нашли горничную в Лестере, но это оказалось фальшивкой. Он рассеян, спешит выпить пиво, не докурив до половины сигарету, тушит ее.
— Все, надо возвращаться. Телефон должен же зазвонить.
Я наблюдаю, как он натягивает пальто и выходит из кабачка, раздвигая людей и прокладывая дорогу сквозь толпу. Оставшись один, я не спеша потягиваю пиво. Выпил кружку — заказал другую. Пара незнакомцев спрашивает, можно ли присесть за мой столик. Я продолжаю сидеть, прислушиваясь к их разговорам. Проходят минуты, потом час, потом больше. Я отмечаю время, дожидаясь, чтобы в доме, когда я вернусь, царила тишина.
— А, ты еще здесь…
Я вздрагиваю от голоса твоего отца. Поднимаю взгляд и вижу: он стоит рядом со мной, по-прежнему в пальто. Он тяжело дышит, лицо блестит от пота.
— Что случилось?
— Порядок. Служащая строительного общества живет на Мэпперли. — Он продолжает стоять, не обращая внимания на любопытные взгляды моих соседей по столу. — Она каждый день проходит по Оукс и в то утро, о котором идет речь, видела мужчину с девочкой. Говорит, выглядели они как-то странно. Я разговаривал с этой женщиной по телефону — она его рассмотрела не слишком хорошо, но, может быть, достаточно. Ты не мог бы повидаться с ней утром?
— Конечно, — сказал я ему.
А он говорит без умолку, такой оживленный после того, как в последние дни ходил со свинцовым лицом. Он не делает попытки сесть — похоже, ждет, чтобы я встал. Я оставляю недопитую кружку на столе, иду с ним к двери, мы выходим на Верхний Лаз, и ночной воздух отрезвляет меня.
— Рэй, ты пришел прямиком в «Таверну»?
Он бросает на меня взгляд, продолжая быстро идти.