Джим выцеловывает его, распятого на пыльных простынях старой комнаты Джеймса Файрвуда, особнячного доктора.
Джим нависает сверху, вжимаясь губами в разгорячённую кожу.
Арсения мало. Он хватается за него, как за последний вдох кислорода в газовой камере. Дышит им. Ощущает между разведённых бёдер, пальцами ощущает, губами.
– Люблю, – выдыхает в губы, прежде чем потонуть в глубоком поцелуе. Говорит это прикосновениями, говорит всем прижимающимся собой.
Арсений нажимает ладонями на его спину, побуждая прижаться ещё крепче. Будто возможно выдавить последнюю прослойку пустоты между ними.
Зарыться пальцами в жёсткие волосы (сразу же попадаются слепленные масляной краской пряди).
Арсений горячий.
Арсений приподнимается на локтях.
Арсений целует медленно, так, что можно целиком прочувствовать каждое мгновение. Чтобы ощущения утопили в своей полноте и завершённости.
Пальцами обхватывает его ладонь, большим поглаживает костяшки. Слегка отстраняется.
– Знаю, – спокойно, касаясь кончиком носа скулы. – Но буду не против услышать ещё раз так пятнадцать.
– Люблю, – Джим шепчет в его губы. Какие пятнадцать раз – слова сами рвутся откуда-то изнутри. Джим выплёскивает их, надеясь, что внутри станет меньше. Что меньше будет давить на грудную клетку.
Не с таким грузом в десятилетнее путешествие отправляются.
Ладонями – под уползшую вверх рубашку Арсения, по его влажной коже, прощупывая подушечками каждую неровность. Жать на проступающие рёбра. Сжимать соски.
– Мне мало тебя, – жарко шептать в любимые высокие скулы, пока бёдра сжимают его бёдра. Пока пах ощущает горячую твёрдость паха. – Всегда мало, Арсений, всегда будет мало. Это невыносимо.
Он молча подаётся на прикосновения. Сам стягивает рубашку, сразу через голову. Весте с майкой. Взлохматил волосы. Ложится обратно, сползает по подушке вниз. Ведёт по себе ладонями, пальцы останавливаются на поясе, принимаются неспешно расстёгивать. Сам художник ухмыляется едва заметно, смотрит прямо в глаза. Знает, что творит с Джимом, по взгляду видно.
Джим теряет голову от его, вроде бы, простого жеста – вести по себе ладонями. Арсений предлагает.
Экономным движением стянуть с себя свитер, короткий поцелуй в губы.
Помочь стащить свободные джинсы.
Потом трусы.
Теперь Арсений обнажён. Раскинулся между бедер Джима, чуть разведя ноги, ведёт ладонями (сильно вдавливает пальцы) по его ягодицам, к ложбинке.
Джим вжимается пахом в его пах. Ощущения острые, яркие, несмотря на слои ткани между ними.
Брать тебя
Хочу тебя взять
Хоть частичку с собой в завтра
Позволь
Поцелуями – по шее, вести языком вниз, прикусывать зубами, дышать тяжело. Собственные руки пытаются справиться со своей же ширинкой, а рот выцеловывает, вылизывает, даже язык пощипывает от солёного арсеньевского пота.
Он почти не шевелится, только мягко перебирает волосы. Поглаживает ухо, заправляет за него выбившиеся пряди. А второй рукой – тянется. Накрывает ладонь, мешает расстёгиванию джинсов. Дразнит. Гладит – пальцы то шершаво проходятся по ладони, то скользят на бедро, то забираются выше, на живот.
Джим уже не знает, чего ему хочется больше: взять эту наглую... или отдаться ему самому.
Языком (кончик почти пересох) – от самой ямки между ключиц, по груди, прихватить сосок зубами (Арсений тихо шипит), ниже, обвести пупок.
Издеваться надо мной
Пересохшим кончиком скользнуть по багровой головке его члена. По самой кромке, потом облизать уздечку, коснуться выступившей капли смазки.
Солёная.
Рот наполняется слюной.
В волосах – чувствуется – сжимаются арсеньевские пальцы. Мягко.
Облизать губы и погрузить член в рот, придерживая за основание. Скользить языком по стволу, не размыкая губ, присбаривать им тонкую кожу. Вести всем широким и влажным телом языка. Медленно, издевательски, ощущая, как член во рту наливается кровью. Становится больше, твёрже, горячее.
– Я бы... тебя таким сфотал, – хриплое сверху. Арсений запрокинул голову на подушке. Кусает губы, дышит глубоко, оттого слова невнятные. – Святой потолок, прекрасен...
Джим поднимает голову, облизывает губы – от головки к ним тянется тонкая нить слюны.
– У тебя будет возможность, – обещает тоже хрипло. – Как угодно.
Вместо ответа он прикусывает два своих пальца, проводит по ним языком. Ведёт ими – от подбородка, заводит за ухо, дальше по шее; кончиками пальцев надавливает, гладит, иногда скользя ниже. Ещё сильнее запрокидывает голову, подставляя горло слабому свету из окошка, облизывает пересохшие губы. Дышит тяжелее, через сжатые зубы. Смотрит на Джима сквозь полуопущенные веки.
Джим проникает в тело Арсения одним осторожным плавным движением. И неглубоко, как бы ни хотелось войти на полную. Нельзя. Анусу мало растяжки пальцами, нужно давать привыкнуть. Ноги художника вскинуты, худые лодыжки на плечах Джима.
Из смазки – только слюна. Зато, пока тело привыкает к вторжению, можно целоваться. Их губы мокрые от слюны друг друга, саднят от захватов и прикусываний.
Руки Арсения сжимают джимовы волосы. Голову обносит от запаха разгорячённого тела Пера: пот, краска, ещё что-то трудноуловимое.
Продвинуться дальше, вызывая тихое шипение. Остаётся лишь благодарить чёртов потолок, что выдержка не изменяет. Что остаются силы брать любимого без травмоопасных последствий.
Дальше. Не останавливаясь, медленно, до упора, чувствуя, как напрягаются мышцы арсеньевского зада.
Люблю
Говорить это вслух уже не хочется. Только мысленно, покрывая поцелуями его шею.
– Не знаю, как ты там жил. Ты не рассказывал. Но, судя по всему, нарушил всё, что я тебе сейчас скажу. Джеймс Файрвуд. Живи. Не смей проёбывать следующие десть лет в ожидании меня. Найди себе кого-нибудь, будь счастлив, трахайся напропалую. Заведи кота. И ради святого потолка, прекрати носить эти идиотские свитеры. Пожалуйста. Думай о том, что каждый час носки любого из них в параллельном временном измерении лишает меня одного волоса. Облысею, предупреждаю тебя. Буду лысый. Страшней, чем сейчас, осознай трагедию.
– И какой смысл в этой проповеди, если ты сам говоришь, что я всё нарушу...
Джим лежит на спине. Только что с очередного захода «с Арсения», руки заложены за голову. Смотрит в потолок.
– Я на тебе свитеров не видел. И то хлеб.
– Вернёшься – оденешь меня, как душе твоей угодно.
Джим закрывает глаза. И так понятно, что он попытается «жить для себя». Не будет изводиться целибатом, хотя бы потому, что это вредно. Примется за построение карьеры хирурга. Но не ждать Арсения – как?
Впустить кого-то чужого в свою жизнь, в свою постель – как?
– Да просто не думай. Делай, что в голову взбредёт. – Арсений перевешивается через край кровати. И, оттуда: – К шее прикоснуться дашь? Я не настаиваю.
– Вот и не надо.
Кровать скрипит под перемещающимся центром тяжести в лице долговязого художника. Хорошо, что не нужно объяснять причины своего отказа.
– Мне нравятся мои свитеры. Они удобные, функциональные, а остальное не имеет значения.
– Как знаешь. – Он кивает и укладывается рядом. Кладёт руку поперёк груди, пристраивает голову на подушке. – Я задремлю? Минут на пятнадцать.
– Спи, – скользнуть пальцами в его волосы. Мокрые. – Я ещё пободрствую.
Комната серая.
Арсений курит, лёжа на спине. Дым серый. В серости присутствует картина. В неё утекают краски. Остальное – вата. В этой вате присутствует нечто фоллоподобное. Черного цвета.
Последние две недели они работали над фоном. Картина продлилась вглубь, увеличив комнату. Теперь, если стоять у самой картины и смотреть не на неё, а в зеркало напротив, начинало казаться, что можно пройти ещё, до теряющейся во мраке стены. А иногда казаться переставало: просто так и было на самом деле.
Так и надо.
Пока они с Кукловодом писали фон, они были безумно вместе. В одной общей тоске по уходящей вечности.
И было в этом всём пустое, недостаточное: не хватало ерунды какой-то, мелочей, кабинета, бардака, красного дивана с исшорканной обивкой, на котором прежний Кукловод жёстко трахал его и хотел навеки присвоить вопреки всем словам о свободе; не хватало окон, выходящих на городок Вичбридж, виски в стаканах, запаха фолловского шампуня от собственных волос, мешающихся ваз и книг на полу; не хватало наспех сделанных бутербродов с густым ароматом копчёной ветчины и свежих огурцов, редких новостей от своих, подгоревшей овсянки, алчного запойного рисования по ночам, без сна, одержимого тёмной страстью взгляда напротив; ощущения, что есть куда возвращаться.