– Ну вот и хорошо, – он улыбается всё ещё зло. И смотрит, отстранившись, в сторону. Явно сдерживается. – Глядишь, после ужина и пары бокалов вина я разомлею и тоже признаюсь, что сходил по тебе с ума три года... или уже признался.
– И я не соблюдал целибат. Как и обещал.
– Правильная позиция, что, – он поднимается со стула, подходит к подоконнику и трогает одинокий кактус. Кто-то притаскивал в подарок, лет восемь назад. И кактус парадоксальным образом выжил, хотя Джим вспоминал о нём раз в три-четыре месяца. – Ты рассказывай, я через пару минут успокоюсь. Просто слегка досадно за бесцельно прожитые годы.
– Кстати, возможно, Джек и за это на меня злился… в общем, последние полтора месяца у меня что-то вроде постоянных отношений. Странная пародия, но есть.
Джим чувствует, что поступает верно. Но верно поступать не хочется.
– Так ты, вроде как, занят? – Он оборачивается с другой улыбкой, широкой, выставляет перед собой ладони (взгляд цепляют невольно шрамы, оставшиеся от гвоздей), сильно щурясь, – о’кей, док, больше не подкатываю.
– Это достойный человек, поэтому бросать его по телефону я не хочу.
Сознание буквально воет. Арсений рядом, он скучал, безумно, как и сам Джим, и – нельзя. Даже поцелуя.
– Изменять тоже. Поэтому завтра встречусь с ним, объясню, что вместе мы не будем.
– А... – Арсений, кажется, растерялся, но только на секунду. – То есть, – выразительно приподнял брови, поводя пальцем в воздухе, – до завтра тебя?..
– То есть, до завтра я – нежная принцесса, которая до брака – ни-ни.
Джим улыбается. Арсений, умница, всё понял правильно. И даже от этого чёртового взаимопонимания уже хочется наплевать на все недоотношения, обнять его, провести ладонями по колючим щекам, и целовать.
И вот – вместо поцелуев – горячий полезный ужин. Джим разве что по привычке удивился тому, как люди из тех же плоти и крови, что и он, умудряются творить такие вещи из тех же продуктов. У самого Файрвуда получилось бы неудобоваримое месиво. Горячий чай (себе Арсений всё же сварил кофе, бухнул туда две огромных ложки мороженого с улыбкой довольного камикадзе), приглушённое освещение, разговоры.
Арсению интересно всё. Его привычки – изменились или нет. Работа. Успехи, неудачи, отношения с коллегами. Поездки на конференции. Изучение немецкого языка. Испортившийся почерк. Они разговаривают негромко, иногда соприкасаясь пальцами за столом, даже мерзкий запах кофе, витающий в воздухе, не отвлекает. Или отвлекает. Но не сильно. А потом Арсений перегибается через стол, чмокает Джима куда-то в макушку, и заявляет, что посуду мыть не будет. А сам – помоется.
Когда посуда помыта, а пышущий влажным жаром фотограф появляется из ванной в облаке пара, оказывается, что единственный спальный диван не разбирается. Применение силы, смекалки и прочувствованная лекция Арсения: «Ах ты бездушный предмет мебели», – бессильны. В итоге – Джим с кружкой чая (свежесогретого) размещается на диване, а Арсений – на прилегающем ковре.
Его, кажется, это не расстраивает.
Он лежит на локте, подпирая голову ладонью, постукивает ногтем по краю почти пустого бокала (как и хотел, с вином, уже второй), и еле слышный, тонкий и нежный звенящий звук кажется почти сказочным, игрой воображения.
– Пособие для чайников: как продержаться одну ночь рядом с человеком, которого любишь и хочешь до безумия, не трахнувшись, – произносит иронически, тепло глядя на Джима.
– А представь, – Джим не отпускает его взглядом. Не может наглядеться. – Что ты тринадцать лет сходишь с ума по наваждению из прошлого. Оно рушит все попытки полюбить кого-то другого. Врывается в сны. Дразнит кажущейся близостью, утекает сквозь пальцы. А по истечении этого срока – вот, на расстоянии вытянутой руки.
Пальцы уже бездумно скользят по запотевшему ободу кружки. Джим сейчас сам не отказался бы от вина, но тогда он точно не сможет сохранять «расстояние вытянутой руки».
– Такой близкий. И между нами уже нет времени, нет недопониманий. Только вытянутая рука.
Он качает головой:
– Звучит... мифически.
– Да, – качнуть головой в ответ. – Ты же завтра никуда не едешь? Мне не хотелось бы отпускать тебя сейчас.
– Нет, как раз надо бы... – Арсений обхватывает верх бокала пятернёй, переставляя на другое место, пристально наблюдая за процессом. Переставил, убирает пальцы. – Надо бы, – повторяет утвердительно, какой-то констатацией для себя понятного факта. Вскидывает голову. – Хочу взять тебя с собой. Прочь из Лондона... и куда хочешь. Можем в моё, как ты назвал, логово, можем... Да куда угодно. Весь мир открыт.
– Ты серьёзно?
Пальцы, прекращая скольжение по ободу кружки, начинают по нему постукивать. Джиму – удивительно – но весело. Арсений предлагает человеку с устоявшейся жизнью бросить всё и пойти за наваждением тринадцати лет.
– Полностью, – Арсений смотрит пристально, слегка щурясь на свет настольной лампы. – Я не предлагаю таких вещей кому попало или ради шутки. Предупредишь своих, чтоб не теряли... Соберёшь вещи. И поедем.
Джим отвечает на его взгляд. Не отпуская, соскальзывает к нему на ковёр. Рядом.
Это чушь, это… нелогично, в конце концов, но да. Джим готов. Как и раньше в логово маньяка, в безумие напополам с зеркалом.
– Я много думал за эти десять лет, – тихо, находя пальцами его руку. – Что неразумно, провстречавшись с человеком менее года, ждать его десять лет. Что мы – какие сейчас – друг друга не знаем, мы чужие люди. Что я следую за идеей-фикс, которая не имеет под собой оснований.
– Разумно. Логично. – Он залпом допил остатки вина и убрал бокал за ножку стола. Улыбнулся самым краешком губ. – И, кажется, не действует.
– Совершенно. Я поеду с тобой.
Едва заметно кивает и ерошит его волосы. От этого простого движения внутри что-то переворачивается, ухает, и Джим уже тянется за прикосновением, когда Арсений быстро убирает руку.
– А у тебя здесь отвратительно маленький ковёр, – заявляет, кивая на край пушистого белого коврика, – знаешь? Когда ты его покупал, явно не думал о чувствах дивана. Половиной ножек бедолага на холодном полу. Он потому и не разобрался, я тебе говорю.
– Мой ковёр не предназначен для того, чтобы на нём спали.
Джим чуть отстраняется, улыбаясь уголками губ. Арсений молодец. А вот его чуть не сорвало. До сих пор сбивается дыхание и обносит голову.
– А диван не разбирается, потому что у него старые петли.
Арсений посмотрел в темноту комнаты – до туда свет настольной лампы не доставал, и по углам затаилась тьма, в которой тонули стеллажи с книгами и журналами.
– А если воспринимать ковёр островом, а то, что за ним как бы тонет? – сказал задумчиво.
– А диван? – Подначить мягко. – Он тонет или цепляется ножками?
– А он как фура, которая ехала по узкой горной дороге, и вдруг... – Провёл рукой сверху вниз, – обвал. И она на краю пропасти. Балансирует. – Арсений кивнул, будто соглашаясь с собственной мыслью. В тёмных глазах отражался причудливо свет лампы. – Давай не наступать за край ковра.
– Не падать в пропасть? Не тонуть?
Я люблю тебя
В голове стучит набатом. Настойчиво. Громко.
Я скучал
Куда угодно, меня здесь ничего не держит
– А что, выходит, весь мир уже утонул? Кроме нас, ковра и дивана?
– Да, утонул, – соглашается он легко и так естественно, будто всем эту истину вдалбливают в школе, а Джим прогулял нужный урок. – Или его никогда не было. Есть только ковёр и… – тянет со стола лампу на пол. Так света от неё меньше, он тонет где-то в ворсе прямо под плафоном. Теперь и Арсений – силуэтом. – Есть маленькое солнце, дающее тепло и свет. Есть остров ковра. И есть тьма за пределами. Первозданный хаос, воды великого вселенского океана, что угодно.
– Тогда…
Джим встаёт на колени, задевая коленом горячую (не остыла до сих пор?) кружку, толкает диван. А тот, жалобно скрипя, тает в первозданной темноте хаоса. Тонет. Погружается.
– Всё, – когда руки уже не ощущают диванных подушек, Джим садится обратно. Его наполняет какое-то странное удовлетворение. – Больше нет дивана. Ты, я, ковёр, и кружка чая.