Затем наперёд вышел маленький лысый поп с косматой бородищей, в рясе до пят, помахал кадилом, сбрызнул святой водой, перекрестил на подвиги. Наконец, получив все необходимые напутствия и благословения, одухотворённые трудовые звенья тронулись в путь. Охваченные среднерусской возвышенностью, поддерживаемые гармошками, они затянули любимую протяжную песню, которая хорошо пелась на просторе: “Выходил на поля молодой агроном. Говорил, что земля вся в наряде цветном…” Знаменосцы и поп в авангарде повели колонны за собой. Последними шли штатные гармонисты, лихо оттягивая в сторону звонкоголосые меха.
Ворон вылез из автомобиля, вытащил свой рюкзак и гитару, поднёс ладонь козырьком ко лбу и долго-долго провожал удаляющихся поющих пейзанов. “…Хороша земля, мой край дорогой. Люблю тебя всей русской душой…”, — доносился от них частый припев.
У автобусов осталась и расположилась лагерем группа дряхлых стариков, женщин и детей, неспособных к битве за урожай, но вполне годных для тылового обеспечения. Кажется, они стали готовить предстоящий обед тем, кто отправился в поля. Две девочки, обе толстеньких и некрасивых, явно взращённых на картохе, удивительно похожих меж собой, в одинаковых, как выразились бы в городе, винтажных платьицах. Девочки отличались буквально только масштабом — одна совсем маленькая, другая видимо её старшая сестра. Они с интересом наблюдали за Вороном, слишком чужеродным здесь, таким чёрным, длинноволосым и джинсовым, с чёрным рюкзаком и с чёрным чехлом для гитары. А чуть поодаль суетилась женщина, их мать, о боги, тоже крайне похожая на девочек внешностью и платьем, только совсем крупная, раздувшаяся, выпирающая из одежды, как дрожжевое тесто, с огрубевшим от забот лицом. И она тоже пристально взглянула на Ворона.
— Дядь, а ты почему со всеми не пошёл? — укоризненно спросила самая маленькая фигурка из их матрёшки, склонила чуть голову в сторону, как то делают иногда собаки, с внимательным задором уставилась. И стало жутковато. Было ощущение, что спрашивали все три сразу, ибо их пронизывала насквозь телепатическая родовая связь.
И связь эта шла ещё глубже. Будто даже не они спрашивали, всего лишь оболочки, запрограммированные слуги, рабочие муравьи. А то что скрывается за ними всеми в ядре — матка-королева. Сама Мать — Сыра Земля. Почему он не пошёл со всеми в сей важный день бросать семена в почву? Отчего не хочет севооборота? Что им движет? Зачем вообще куда-то двигаться, если нужно быть поближе к ней, родной земле? Слепая, она вопрошала путника через других людей, ощупывала его лицо с помощью их глаз. Изучала норов. Немая, вопрошала их голосами, чтобы узнать, назвать по имени, поманить к себе ласковым словом. Обратно в бездну безвременья, сырую тёплую тёмную шахту сонной бессознательной рыхлости, прямо в хтоническую плодородную вечность. Откуда рожается всё сущее. И люди, и урожай. И опять туда же уходит на перерождение. Бороздынька говорила с ним.
Но Ворон не поддался чарам и ничего не ответил. В конце концов, если можно было не говорить, он без колебаний выбирал не говорить. Молчание и отрешение было его коньком. Сети, петли, силки, ловушки разговоров бессильно пролетали мимо всякий раз, не могущие зацепиться за эту замкнутую гладкую личность. Он разглядел вдалеке большую линялую из красного в ржаво-коричневый цвет совковую надпись “Магази…”, без одной буквы. Подумал с минуту, взвесил по критериям ветки локального будущего на ближайшие несколько часов. Почесал большой костистой кистью, с длинными грязными ногтями, своё небритое худое длинное лицо. Впалые щеки были особенно сизыми. И двинулся в сторону сельпо. Гордо. Будто презирал землю и всех кто в ней копается землероями.
Конец