— Я ей ничего не сделал. Я дал ей все, что у меня было. Она не имеет права наказывать меня за то, что я такой, какой я есть.
— Почему ты такой, Карл? Ведь ко мне ты добр и к Марин был добр.
Дрожавшие мелкой дрожью руки Карла посту, кивали по столу.
— Я не виноват в этом. Я такой, какой я есть. Меня таким сделали. Я знаю сам, что я не справился. Но нельзя же заставлять меня платиться за это, ведь я отдал вам свою жизнь, такую, какая она есть, пусть плохую, — что я могу сделать, если это так? Ну да, плохую, я знаю, я поплатился за это шкурой, мне жить не давали.
— Кто, Карл? Почему? Не волнуйся так. Ради бога.
Руки Карла отбивали неровную дробь на блестящей поверхности стола. В ушах у Эриха стоял звон, вихрь каких-то звуков.
— Неужели, Эрих, зная мое отношение к тебе, ты можешь попрекнуть меня в том, что я злой человек? Лучше поддержи меня, поскольку ты счастливее меня. Вы все счастливее меня, кроме Марихен, которую не вырвали из когтей смерти. А вы, вместо того чтобы поддержать меня, бросаете меня на произвол судьбы, вы проклинаете меня за Юлию. Эх, вы, судьи, судьи!
— Я не сужу тебя!
Если он сейчас не перестанет, я не знаю, что произойдет.
Карл отодвинул стол, встал:
— Чем судить меня, лучше подумать о своей вине.
Старая непотухающая ненависть к матери вспыхнула в нем с новой силой: права мать или не права, он ненавидел ее.
— Бейте меня до смерти, вы всегда это делали, я всегда был вашим вьючным ослом, требуйте, чтобы я плясал под вашу дудку, но я не могу больше, я все-таки человек, которого нужно уважать, хотя я только ваш глупый Карл.
Нет, нет, этого нельзя видеть, этого нельзя слышать, в ушах у Эриха клокотала буря, ему хотелось перед этим искаженным злобой лицом крикнуть «нет, нет», но получился только сдавленный длинный звук «и—и—и», затем звук разросся и непроизвольно перешел в высокий, пронзительный, душераздирающий крик.
Эрих плавно соскользнул под стол. Из аптеки прибежали на помощь. Эриха отнесли на постель. Когда он через десять минут, бледный, приподнялся, Карл сидел около него и горько плакал.
— Что я наделал, Эрих? Прости меня.
На следующее утро — небо было свинцовое, густо падал снег — они продолжали свой разговор. Эрих, с усталым, невыспавшимся лицом, приподнялся на постели, попросил брата передать ему флакон одеколона, стоявший на столе:
— Откуда у меня этот странный порок? Да и весь мой несчастный организм зависит от малейшего дуновения ветерка.
И Карл начал рассказывать о прошлом. Эрих дополнял кое-чем. Повествование ширилось больше и больше, Карл рассказывал о дядиной фабрике, о тетке и дядьке, о том, как мать с ними, тремя малышами, приехала в столицу. Он говорил о семье и о большой бедности после смерти отца. Он рассказывал об отце, как он любил его, но тот этого не замечал. Осторожно упомянул о ночи, когда мать покушалась на самоубийство — он опасался, чтобы это воспоминание не вызвало нового припадка у Эриха, но Эрих слушал внимательно, жадно вбирал в себя каждое слово. Потом Карл невольно должен был заговорить о себе. Удивительно, удивительно, как в передаче все становилось иным по сравнению с тем, каким оно жило в его памяти. Сумерки сгущались, стемнело, с улицы падал яркий свет от фонаря. Карл все сидел у Эриха на кровати и говорил. То, о чем он говорил, было серо, это была четко и прочно сотканная паутина, в которую они попались и в которой жили. Один раз Эрих прервал Карла: когда Карл рассказывал о своих тогдашних друзьях, о том, как ему пришлось расстаться с ними и как он был к ним привязан; никогда в жизни он не знал больше отношений такой красоты, правдивости и (он чуть не плакал) благородства, как его дружба с Паулем и другими, но все это так далеко теперь. Часто, думая об этом, он говорит себе — мальчишеские бредни, а потом… Эрих задумчиво сказал:
— Она сломила твою волю, тебе было невыносимо тяжело смириться, я это хорошо понимаю. Она сделала это по-варварски примитивно. Но поскольку ты попал тогда в опасную среду, она все-таки спасла тебе жизнь. Оглядываясь на прошлое, ты все-таки должен это признать.
И тут единственный раз за весь этот длинный-длинный разговор Карл повысил голос:
— Нет. Она ничего для меня не сделала. Она мне и сама это сказала. Пусть бы я погиб тогда.
Я сам был бы в этом виноват. Я не был ребенком. А так — а так, — она вытравила из меня любовь. На всю жизнь.
Эрих откинулся головой на подушку — вот оно! Юлия права.
И перед Эрихом медленно стала раскрываться тайна, до сих пор не разгаданная им: семья. В международном вагоне мчащегося поезда он с Ильзой необычайно просто решили проблему брака, и им казалось при этом, что они ужасно умны: миллионы счастливых женщин и мужчин наслаждаются в ночной час любовью.