У Эриха собиралось пестрое общество. В группе рабочих ругали рабочую партию и профессиональные союзы за косность и лень. Когда кто-то сказал, что нужно любой ценой хранить сомкнутость рядов, седой рабочий пристально взглянул на говорившего:
— Сомкнутость рядов? Вот это я люблю. Нас достаточно времени кормили этой «сомкнутостью». Ты сколько кило прибавил на этой кормежке, коллега?
Карл пожал плечами, вздохнул: безнадежная болтовня, в сущности, жалкие людишки. В другом углу беседа вертелась вокруг вопросов воспитания. Кто-то обронил слово «детский ад».
Был обследован ряд детских интернатов, обнаружены ужасные условия, произвол садистов-учителей. (Я проходил когда-то мимо дома, в котором жили в постоянной распре две семьи с кучей детей, в одной из этих семей мать ударила своего ребенка ногой в живот.)
Тему «семья» упорно поддерживал, сидя у самого радиатора, толстяк-Эрих, хозяин дома, ибо ему хотелось многое, многое узнать. После разговора с Карлом вопрос о семье стал великим вопросом для Эриха.
Ни на минуту не покинул угла, где спорили о воспитании, ласковый, уже немолодой горбун, по профессии художник. Держась большими пальцами за лацканы пиджака, он говорил, что он, лично, считает шум, поднятый вокруг казенных детских интернатов, бесполезным.
— Это как с преступниками, о них тоже слишком много говорят. Я хотел бы видеть человека, который мог бы поручиться за себя, что он никогда не совершит преступления. С одним это случается, с другим — нет. Сильные предписывают свои законы, говорят: это дозволено, а это не дозволено, а другие, в соответствии с этим, совершают или не совершают преступления. Проще было бы взять да объявить право сильного, но на это они не отваживаются.
Больше всего тут страдают дети. Родители — это всегда сильная сторона. Откуда берутся десять тысяч беспризорных? Тоже ведь из семей. Тут-то родители показывают себя во весь рост. Меня они ребенком искалечили, если не своими руками, то недоглядкой. Есть много горбатых, которые стесняются говорить о своем горбе. Почему? Не я его себе сделал. Матери у меня не было, отец не имел времени заботиться обо мне. Он должен был зарабатывать, а я носился без призора, пока не случилось непоправимое.
— Что же делать? — спросила скромная, невзрачная девушка, опустив глаза.
Горбатый продолжал:
— Не в том суть, что мать зла или отец плох, почему, собственно, их называть злыми? И мать и отец набираются злости извне. Они не трубочисты, которые, приходя домой, могут смыть с себя грязь. Они всегда несут уличную копоть в дом. Сказать вам, с каких пор я перестал стесняться своего горба? С тех пор, как я преподаю рисование в школе, где взрослые парни жалуются мне на свою семейную обстановку, а потом приходят родители и в свою очередь жалуются на детей. И я увидел: всем этим людям тоже невесело, хоть и на другом месте, но у каждого из чих свой горб.
Маленький человечек разгорячился, руки его оставили лацканы пиджака, он жестикулировал, голос его приобрел тот жестяной, резкий горловой звук, который свойственен горбатым.
— Все дело в том, что мы живем в обществе, которое состоит исключительно из угнетателей и угнетенных. Угнетатели угнетают вне дома и в стенах его, угнетенные обороняются, и на этом строится семейная жизнь. Семья — это очаг всех зол, чума, таящаяся в жилищах людей. Вред, ежедневно наносимый семьей, не могут исправить тысячи школ. Но тут ничего не изменишь, ибо семья плоть от плоти общества. Да и вообще-то нет никакого общества.
«Боже, — подумал Карл, — с какой страстностью горбун и эта молодая девушка несут такую чушь. Конечно, в нашем обществе горбатым и высоконравственным молодым девушкам нелегко живется. Но следует ли из этого, что они хоть на грош понимают, что значит семья?»
Карл почувствовал, как снова судорожно сжалось его сердце, ненависть к Юлии жгла горло, точно он глотнул едкой кислоты. Эти люди ничего не понимают ни в реальной политике, ни в деловых вещах, это просто чувствительные пустомели; я с такими чудаками Эрих возится, готовят для них свой знаменитый глинтвейн. Карл осмотрелся. Он вспомнил стройную темноволосую девушку. В сущности, жаль, что ее здесь нет. Она не бывала больше здесь, он спугнул ее.