Вскоре Карл заметил и еще одно; хорошо было пить, много пить.
Ночь. Бедное загнанное человеческое тело лежит, лист, упавший наземь вместе со многими другими во время великого листопада, свернулся, ссохся. Карла ничего больше не трогало. Но в ночной тьме над ним зажигалось маленькое тихое пламя. От недели к неделе оно становилось ярче. Это было то пламя, которое по существу звалось «Карлом», пока гора еще не обрушилась на него. Карл видел теплые, хорошие сны. Он лежал неподвижно. Ему снилась большая, суровая фигура, она сидела и ходила, о чем-то говорила и что-то делала. Лицо было темное, как туча, и глаза могли бы заглянуть Карлу в самое сердце. Кто было это громоздкое существо — мужчина или женщина?
У этого существа было широкое львиное, гривастое лицо, сладостные и властные речи, ему можно было только подчиниться; как грозовая туча было выражение лица.
Приходилось ли тебе поздней осенью итти по лесу? Нога тонет в сплошной бурокрасной листве, но неожиданно то тут, то там глаз твой радует зеленый стебелек травы. Кажется, что опавшие листья задушат зеленый росток. Но нет, они рассыпаются, гниют.
Как — то вечером, довольно поздно, Карл воспользовался отсутствием горничной и в припадке жесточайшего душевного кризиса совершил варварское деяние. Ударив молотком по мозаичной двери своего редкостного шкафа, он разбил ее в куски, он размахивал молотом, обрушивая его на картины, вазы. Делал это он без всякого воодушевления и без всякого ожесточения. Работал с усердием добросовестного рабочего. Разбивая вещь за вещью, он отдавал себе полный отчет в том, что делает это без всякой злобы. Со звоном полетели на стол осколки чудесной старинной лампы. Одним ударом он свалил жестяного рыцаря. Раздался такой звон, что он затаил дыхание и прислушался, не идет ли кто. Он выпрямился, вышел, в столовую, постоял, прислушиваясь, в коридоре. Нигде ни звука.
Он снял пиджак и повесил его на спинку стула. Проходя мимо рояля, он задел его. Оглянувшись, он посмотрел на рояль, потянул огромное драгоценное покрывало, вышитое Юлией, вазы и фотографии покатились на ковер, он поднял покрывало с его длинной бахромой, бережно надел его на плечи и с серьезным видом прошелся по комнате. Опустившись в углу на стул, откуда виден был весь музей, он окинул его взглядом. Все было спокойно. Он убедился, что все лежало так, как раньше, на стене и на потолке ничего не шевелилось. Тогда он перебросил покрывало через голову и застыл. Сидел с закрытыми глазами. Прошло четверть часа, полчаса. Он вяло опустил плечи. Захотелось спать. Он отбросил с лица бахрому, посмотрел перед собой, зевнул. Встал, пошел, покрывало волочилось за ним. Он оперся, обессиленный и задумчивый, о стол, и вдруг, откуда-то из пустоты выплыла мысль и в одно мгновенье овладела им с дикой силой: смилостивиться над вещами, достать на кухне керосин и спички, облить их, пусть огонь испепелит все, беги, сбрось с себя этот платок, достань банку, спички, потом открой балконную дверь, взгляни вниз на улицу, наклонись глубоко-глубоко, попробуй перелезть через решетку, и если ты выпустишь ее из рук…
Звонок. Это в передней. Никто не отпирает. Горничная еще не вернулась. Кто бы это мог быть? Он вышел в столовую, подождал, схватил покрывало, засунул его в ларь, надел пиджак. Опять звонят. Кто это? Здесь я никого не принимаю. Время позднее. Подожду.
Снова звонок. Не бурный. С ровными интервалами. Уйдет он? Удивительный человек. Я сейчас все равно ухожу. Ну и терпенье же у него. Интересно, долго он будет еще звонить?