Через несколько минут он, смягчившись, взял Карла под руку. Карл облегченно вздохнул. Они шли по самой обочине.
— Что они делают с тобой, Карл? Возьми твою семью, так называемую семью. Ты хочешь помочь матери и брату, прекрасно. Но как ты это сделаешь? А? Тебе ничего не останется, как схватиться за палку, которая занесена над тобой. Иначе сегодня или завтра пожалуйте в мясорубку, если ты только сам не станешь тем, кто толкает в нее, — единственное, на что ты можешь надеяться. Говорю тебе открыто, парень: мы, я и мои товарищи, объявили войну тем. Понимаешь? Ты готов пойти с теми. Ты хочешь стать предателем. Погляди мне в лицо. Ты хочешь стать моим врагом?
— Нет.
— Тогда откажись от твоих дурацких мечтаний. От того, о чем ты раньше говорил. Они все это внушают тебе, чтобы связать тебя. О, какие это лицемеры! Если бы можно было показать низость! Ты бы взвыл, если бы увидел, как они с помощью своих же врагов, у которых они вырывают мозг, держатся в седле. Так скажи, с кем ты пойдешь? Скажи немедленно.
— Да ведь я хочу с тобой.
— Тогда пойдем. Там оставаться тебе нельзя. Тебе нельзя оставаться дома. Ты пойдешь со мной в бой, и я говорю тебе: пощады нет! Так-то. А теперь иди. Я занят.
Он пожал Карлу руку.
— Мы скоро увидимся, Карл. Я позову тебя.
Незабываемые дни
Разговор этот происходил ясным днем. Чудесно и светло начался этот день в трактире, таким близким Паулю он никогда еще не чувствовал себя, никогда еще близость, вид человека не доставляли Карлу такого счастья, даже мать. А теперь, весь похолодев, он бродил по незнакомой улице, не видя ничего, не замечая дуновения теплого, ласкового ветерка. Под ним была бездна. Он твердил, чтобы притти в себя, только одно слово: «мама, мама». Но и оно не успокаивало. Великое несчастье обрушилось на него. Мыслей не было. Пробродив час по каким-то улицам, смятенный и беспомощный, как птица, выпавшая из гнезда, он очутился, наконец, около дома и поднялся наверх.
Хорошо было, что, кроме Эриха, он никого не застал и что, разговаривая с малышом, он вновь обрел свой голос. Но, видимо, он еще не вполне владел собой, так как Эрих невольно каждый раз обрывал его. — Что это ты так по-дурацки мычишь сегодня, ведь ты же не медведь, — говорил малыш. Но это были стоны. И, конечно, мать тоже не могла не заметить его состояния. Ему даже хотелось, чтобы она заметила, ему хотелось воевать за что-то, столкнуться с каким-то противодействием, чтобы снова почувствовать под собой ноги, почувствовать голову на плечах.
Эрих первым встретил мать. Из-за жары, как она говорила, и оттого, что в большом городе это не принято, она редко теперь надевала траурный креп; но иногда все-таки, хотя ее убеждали, что зной нынче исключительный, она покрывалась им. Малыш встретил ее словами:
— Карл мычит, как медведь.
В первую минуту она решила, что мальчик рассказывает ей об игре. Но так как Карл опровергал малыша, а тот на своем настаивал она насторожилась. Помогая в комнате Эриху готовить уроки, она сама услышала это. Карл был в кухне. Да, он стонал. Потом, видимо, заметил это и, чтобы замаскировать стон, откашлялся.
Она вышла к нему и спросила, что с ним. Он сказал, что у него саднит в горле. Через некоторое время стон повторился. Эрих улыбнулся ей.
— Видишь, опять.
Она отвлекла внимание малыша, сказав, что у Карла что-то там в горле. И только после ужина, позволив малышу еще немного поиграть перед сном около кровати, она заговорила на кухне со старшим сыном. Разговор затянулся, и малыш, игравший тихонько, как мышка, поломанным автомобилем, лег спать сегодня позже обычного. Разговаривавшие в кухне не замечали, как этот хрупкий ребенок, у которого теперь только изредка бывали припадки, время от времени переставал играть, подходил к открытой двери и прислушивался. В эту ночь он опять кричал, и так страшно, что мать взяла его к себе на матрац и целых полчаса возилась с ним, пока он заснул.
Карл, ее сын, сидел около нее за кухонным столом и в совершенно необъяснимом возбуждении нес дикую несуразицу. Пауль его друг, — она ведь знает его. Пауль объяснил ему, откуда все горе, и ее горе тоже. Он думает, что во всем виноваты богатые. Карл говорил сбивчиво, торопливо, приводил какие-то доказательства, повторялся, употреблял непривычно звучавшие в его устах выражения, вероятно, выражения Пауля, говорил ей, матери, о палке, у которой два конца, и о многом другом. Она сразу же различила, что исходит от сына и что — от того, от Пауля. Она, значит, правильно нащупала этого Пауля. Это был опасный человек. Лучше бы уж Карл увлекся девчонкой. Самые слова Карла она очень хорошо понимала. Она стиснула зубы, услышав их, она не хотела вспоминать о пережитых страшных днях. Услышь она их до ночи самоубийства, когда она, затравленная, носилась по городу, она бы бурно присоединилась к ним. В те дни, чтобы дать исход своему отчаянию, она не раз повторяла про себя, примерно, те же обвинения. Тогда она тоже готова была броситься с пылающим факелом на жилища этих бесчувственных, жестокосердых людей. До ужаса справедливые слова — и вчера, и сегодня, и во-веки веков. Как Пауль сумел увлечь ее Карла! Но он его не получит. Какое дело Паулю до ее бедности, это — ее личная беда, уж она как-нибудь сама выкарабкается. Она робко улыбалась Карлу. Она дрожала. Она шептала ему, раскрывая себя.