С этих пор он каждый вечер проходил по северным и восточным улицам города, по родным местам. И лишь теперь они полностью раскрыли перед ним — мятежным, омраченным — свое нутро. В нас вцепились когтями, нас толкают в грязь! Мы обездолены, беспомощны, мы не в силах защищаться. Скрежеща зубами, он говорил: я с вами, я вас не покину, где бы я ни был, я буду носить вас в сердце своем, я плохой человек, меня принудили силой, как силой принуждают вас, я должен сделать что-то, чтобы освободить вас, ваша свобода — моя свобода.
Он проходил мимо жалкого двухэтажного домишки, где жили когда-то две ссорившиеся семьи и где мать толкнула своего ребенка ногой в живот. Какая толпа здесь стояла, шум, говор, потом у него с Паулем был длинный разговор. Теперь он одиноко шел по темной, захиревшей улице, как человек, утомленный длинной прогулкой. Через полчаса он придет домой. Словно тело не подчинялось ему, он, ухватившись обеими руками за перила, тащился, ступенька за ступенькой, на пятый этаж, крадучись, в темноте находил свою дверь и думал: какой позор, какой позор, вот он стоит здесь и признает себя предателем. И он отпирал дверь, проходил на цыпочках, чтобы никого не разбудить, в комнату, к тому, что он называл кроватью. Он ложился, испытывая почти физическую тоску по Паулю, всем существом своим призывая его. Ночи были полны видений, рожденных тоской. Он горел, как в лихорадке. Жизнь становилась ему в тягость. Когда это прошло, он стал сближаться с людьми тех улиц, весь в страстном напряжении, беспомощный, ищущим.
Ему остались улицы и площади, ему остались тайные прогулки и беседы, а дальше — были мать, и Эрих, и Мария. Мать, фабрика — перевесили. Годами тянулась с переменным успехом эта изнурительная позиционная война. Чем глубже они погружались в бедность, чем больше бедность и лишения становились их естеством, тем глубже укоренялся в нем протест. Он не хотел, не хотел!
Уже будучи подмастерьем, он все еще пытался установить связь с людьми подполья. Но все исчезли. Встретив одного, кому, как он знал, известны были имена совершивших тогда побег, он стал расспрашивать о них, но тот сделал вид, что ничего знать не знает и вообще не понимает, о чем речь. Карл тщетно старался восстановить прежние связи.
С того дня, как Пауль исчез, Карл надолго потерял ощущение реального. Все, что происходило, он воспринимал, как временное, не настоящее и поэтому, не стоящее внимания. Он ждал. Придет день, он покинет этот дом и пойдет своей дорогой. Отпирая дверь, побежденный представлял себе, как шумно он однажды хлопнет ею, и это было очень сладостное чувство. Но он ложился в свою постель. Вся жизнь его приняла иллюзорный, выжидательный характер. Ему пришлось как-то услышать выражение «живой труп». Таким он себе казался.
Фабрика
Фабрика дяди жила другой жизнью.
Это была видная фабрика изысканной мебели и для того периода, предшествовавшего мощному экономическому расцвету или положившего ему начало, она считалась крупной.
Фабрика, с цехами для резьбы по дереву, для изготовления штучных изделий и мягкой мебели, была прекрасно оборудована. Карл знакомился с работой и материалами — деревом, обивочными тканями, конским волосом, пружинами. Дуб, ель, сосна — откуда только ни доставляли их — все эти деревья росли в лесах, на горах его родины. Крепкие люди, вооруженные топорами, пилами, веревками, собирались целыми отрядами и шли валить лес, а затем по санным дорогам, по лесоспускам свозили его с долины, сплавляли по водным магистралям, спускали по канатным дорогам (вечерами, на теоретических занятиях, ученикам показывали снимки), — все для того, чтобы строить для жилищ кровати, столы, стулья. Деревья очищали от веток, раскалывали, распиливали, иногда совсем тонко, на фанеру, которой покрывается более грубое дерево, складывали штабелями на складах, затем передавали в мастерские и цехи. Там уж дожидались чертежники с готовыми чертежами, мастера, подмастерья, ученики, вооруженные долотами, буравами, пилами, рубанками, дожидались токарные, шлифовальные станки, фанерные прессы, специальные сушильни, травильни, полировочные, лакировочные, бронзировочные камеры. Это был многогранный, здоровый труд, требовавший внимания, вышколенности глаза и точности мускулов; все это говорило о том, на что способен человек и какая прекрасная вещь — труд.
Карл учился и работал вместе с другими.
На место Пауля и Густава пришли ученики, подмастерья, мастера.
Это были рабочие из той категории нетребовательных и смирных, которую специально воспитывали государство и предприниматели. Рабочие эти употребляли те же слова, что Пауль и Густав, у них на многое были такие же взгляды, что у тех, но они были ручными. Они говорили: если у предпринимателя не будет заказов, у нас не будет работы, без капиталиста рабочий — нуль, не следует, конечно, со всем мириться, нужно отстаивать свои интересы, когда предприниматель снижает заработную плату, нужно добиваться страхования от болезни и несчастных случаев на производстве, женщина-работница должна получать из больничной кассы пособие на роды. Каждые две недели, а иногда только раз в месяц, рабочие собирались в задней комнате какой-нибудь пивнушки и все вместе, — мастера, подмастерья и младшая братва — ученики, — обсуждали такие вопросы, как вентиляция и чистота в цехах, как недопущение учеников к сложным машинам, обращение с которыми без предохранительных приспособлений было опасно. Затем собирались взносы для создания стачечного Фонда на случай, если бы хозяину вздумалось снизить заработную плату. — Возможна, — говорилось при этом, — и забастовка политического характера, если бы, например, правительство стало уже слишком завинчивать гайки. Кое-кто настораживал уши, но напрасно: ничего особенно грозного не имелось в виду.